Неопубликованное, неоконченное и в работе

Три кризиса и три составных части Большого Проекта, часть 3


Три кризиса и три составных части Большого проекта. Окончание.

Начало см. здесь

Продолжение см. здесь

Часть третья. Постсоветский кризис.

Торжество воров

Описывая национальный кризис в советскую эпоху, мы не можем не войти в сферу обсуждения симптомов постсоветского кризиса: система гулага привела к тому, что население СССР стало состоять из двух частей: тех, кто сидел и тех, кто охранял. Если кто-то не сидел и не охранял, то его родственники или другие близкие сидели или охраняли. Недостаточность советской идеологии в постсталинскую эпоху без системы жесточайших репрессий привела к тому, что возникли травестийные формы идеологии, наиболее развитой среди которых оказалась форма блатной идеологии и системы «как если бы» «воров в законе». Это принципиально инфантильная, анахронистическая система, возвращающая мир в средневековье, когда не было детства (см. «Парфюмер»). Эта система, видимо, возникла, через радостную свистопляску святотатства бесов, из движения беспризорников ещё в гражданскую войну и кристаллизовалась в движении малолеток в лагерях (см. Солженицына) (сравнимых с движением детей-солдат в африканских войнах 20-го – 21-го веков). Её важнейшим проводником был лично Сталин, как блатной бес. К сожалению, внутренней наукой эти важнейшие социальные процессы в СССР не исследованы как следует, так как наука следовала идеологии или инерции и не была в состоянии видеть новые процессы и называть их, создавать новые концепты для исследования. Внешняя наука чуть более изучила эти процессы, но она до сих пор малодоступна внутри.

Блатная система, видимо,  оказалась наиболее системной по сравнению с любым другим вариантом, ибо она, как и советская идеология в чистом виде, имела интернациональный фасад, хотя внутри была национализирована, и её суть состояла в том, что кавказские и среднеазиатские национальности были ворами, а славяне или, скажем, прибалты-воры становились, как бы, «кавказцами», т.е. воры-кавказцы начинали их уважать наравне с собой (что не распространялось на славян и прибалтов «не-воров»). Притом прибалтов-воров-в-законе было мало, естественно (также как западно-украинцев и молдаван), так как эти нации не прошли сквозь горнило двадцатых-тридцатых годов вместе с остальным телом несостоявшейся нации СССР, эсесерян. Блатная идеология культивировалась сознательно во времена Сталина, а после его эпохи забыли её упразднить, так как не видели: пришедшие к власти «луковицы», или, на блатном языке, «фраера», не имели того культурного запаса, который бы позволял глядеть на собственное общество извне, а тех, кто имел такой запас, в основном укокошили в предыдущую эпоху. И блатная идеология пошла на саморазвитие, став наилучшим способом лёгкого (кажущегося) разрешения кризиса постбесовской идеологии. Не обязательно убий, но—укради! (и если из-за кражи произойдёт удушение—так так тому и быть!)

Блатная идеология в тюремном общежитии, объединившись с постбесовской моралью (убивать ради идеи уже нельзя, но любые другие преступления совершать, тем более ради корысти, вполне можно), вылилась в кодифицированную дедовщину в армии; в школе она вылилась в специфический тип отношений между детьми, основанный на угрозе кулака и буллиинга, приветствуемого как учительницами, так и девочками (преподносимого как «естественное развитие мальчиков»); в институте—в методы словесного унижения друг друга; в учреждениях—травли друг друга за идеологические или моральные прегрешения; в соседстве—в феномен коммуналок[1]; в общественной жизни—в невозможность объединения ради решения маленьких простых задач (как распределить плату за электричество в подъезде или лифте; как организовать чистоту подъезда: этот феномен трудности коллективной акции—и обратный ему «феномен зайчика»—хорошо исследован за рубежом как теоретически, так и даже на примере бывшего СССР), и т.д.

Репатрианты и блатные

Единственной идеологией, реально противостоящей блатнизму, была национальная, которая привносилась в первую очередь волнами репатриантов. Причиной этого было то, что местное население—потомки тех, кто выжил в геноцид—было очень существенно «опущено» предыдущими годами сталинщины и советского строя и самостоятельно, без фермента и катализатора, не смогло выработать иной, «несоветской» идеологии. Репатрианты были более свежей струёй (несмотря на то что их идеология—национальная—и была демодэ, т.е. не модернизировалась и соответствовала концу 19-го века, нежели середине 20-го), которую хоть и начали «опускать» с момента прибытия, но дожать не успели к моменту смерти Сталина и изменения строя в сторону отказа от убийств во имя якобы идеологии.

Произошло несколько великих драк между приблатнёнными и репатриантами. 1965 год был идеологической победой репатриантов. Затем, к примеру, такой же победой была декларация воров, что они не будут грабить квартиры в дни митингов 1988 года. Такие «вспышечные» «озарения», когда система блатнизма вдруг проявляет «патриотизм» и «единство с нацией», объясняются тем, что в глубине сознания или подсознания блатных также отложилась генетика пост-геноцида: ведь все они—практически всё население Армении и диаспоры—генетически восходят либо к непосредственно пострадавшим в геноцид, либо к тем, на кого он произвёл неизгладимое коммуникативно-ценностное впечатление, даже если не коснулся их напрямую. Естественно, этот генетический полустёршийся след усиливался всеобщей мировой тенденцией к кристаллизации национального—частью большей тенденции, о которой будем говорить как-нибудь в другой раз[2]. Усиливаясь таким образом, этот тренд, естественно, также и становился удобным для манипулирования, т.е. отсылок к ценностям нации с иными, чем кристаллизация нации, «эгоистическими» целями.

Приблатнённая система пыталась выживать, адаптируясь, и теперь она пытается выжить, объединившись с олигархической системой, но это невозможно, так как «умри ты сегодня, а я завтра», «тебя не гребут не подмахивай» и другие её заветы есть самоубийственная идеология, как и нацизм, и не сможет победить: народ слишком здоров для этого.

(Возникает вопрос, где же образуется точка баланса. Она может оказаться низкой: народное здоровье будет поддерживаться только лишь на том уровне, который позволяет системе выживать. А может оказаться повыше: народное здоровье возобладает, и система сдвинется с мертвой точки в сторону тенденции развития. Это тоже вопрос для обсуждения дальнейшего).

Движение цехавиков явилось компромиссным вариантом решения конфликта между репатриантами и добровольно приблатнившимися (так как приблатнение было легчайшим способом адаптации к советской системе для нерепатриантов, а также для некоторых, шустро адаптирующихся, репатриантов), т.е. национальной и блатной идеологиями. Репатрианты были не против торговли, даже нелегальной.

Меновый бизнес есть преступление?

Ведь торговля—это продажа товара клиенту с выгодой для себя. Эта выгода для себя всегда является чем-то нелегальным ( с точки зрения совести, включая христианской), не лежащим в сути товара. Данное утверждение немодно, однако оно вполне соответствует «кристально-чистому» армянскому генетическому сознанию, сформировавшемуся под влиянием «изначального» христианства. Даже великие торговцы, успешные спекулянты-армяне чувствуют, в глубине души, кошек, скребущих совесть.

Именно этим: чистотой интерпретации «изначального» христианства—объясняется также и то, что многие армяне искренне приветствовали социализм-коммунизм и советскую идеологию, где торговля—«нечестная» мена—также объявлялась нелегитимным занятием. Стереотип того, что армяне являются торговцами, конечно, исторически преувеличен, в первую очередь внешним взглядом на армян. Естественно, сельские жители, ремесленники или интеллигенция не так видны внешнему взгляду. В то же время, общепринято также, что армяне не только торговцы, но и «созидатели»,—и это больше соответствует идеологии «изначального» христианства.

А как же торговцы, которых и правда было исторически много, и их роль была важной для человечества, спросите вы? Думаю, что торговцы обычно чувствовали себя трикстерами, т.е. они соглашались войти в авантюру «нечестной мены» ради более высоких целей. Армяне, по-моему, так и не избавились от чувства, что что-то предосудительное кроется в спекуляции товаром, даже если (несмотря на то, что) отдаются этому всей душой. Для сравнения отметим, что на Западе, к примеру, такого чувства—того, что в торговле есть нечто нечестное (со стороны продавца)—практически не наблюдается. А если и чувствуют, что есть что-то онтологически нечестное в торговле—то «мера» «нечестного» стремится в глазах жителей Запада к величине несущественной, неважной, труднособлюдаемой и легкоскрываемой.

Быть может, величайшим достижением цивилизации является понятие «меры нечестности», именно счётность нечестности и наказание за неё, наличные в таких культурах, как католичество (грех), протестантизм (профессиональная и т.д. честь; экономность как всеобщая благородная ценность—а не жмотовство), либерализм (лицемерие в кантовском варианте), ислам (умма версус джахилья; закьят и т.д.), демократия («свои» и «чужие», большинство и меньшинство) и т.д. Именно эту меру и не умеют армяне соблюдать—особенно постсоветские—из-за советского опыта, а также из-за своего стихийного неосознанного социализма / «христианизма» (совести). Это похоже на восклицание «слезинка ребёнка», которое, как в зеноновском парадоксе, делает неважным, раз уж одна слезинка пролита, количество сопутствующих жертв (“collateral damage”). Своего рода перфекционизм. Отсутствие счётного отношения к мере нечестности делает любую нечестность безмерной и, соответственно, если капля нечестности допущена—то уже можно не оглядываясь копить и допускать её тоннами, не беспокоясь: всё равно «девственность» уже потеряна. «Эх, была не была!». Терять больше нечего. Можно пускаться во все тяжкие. Такой «юношеский максимализм» свойствен культурам, не полностью ставшим частью цивилизации, ибо цивилизация в первую очередь—это счётность вины (мера нечестности).

Если торговать без выгоды для себя, как делают интеллигенция и неправительственные организации (если «честные»), без прибавочной стоимости, то капитала не накапливается и бизнес хиреет, вас легко выбрасывают на задворки истории. Таким образом, торговый бизнес по сути своей имеет элемент авантюрности, «преступности», в смысле «преступания» в своём корне. Именно это помогало тому, чтобы в бесовской идеологии (отрицающей культ торговли) сохранялся элемент благородства. Именно непризнание этого является причиной методологических недостатков либеральных идеологий, в основе которых лежит схема купли-продажи и рыночного баланса. Переступление принципа «не возжелай выгоды для себя», неизбежное для развития мира в капиталистическом варианте, в Армении методологически не разрешилось открытиями «эффекта маяка» Адама Смита[3] или известного эффекта международной политэкономии, по которому рыночная цена товара, произведённого там, где дешевле (где в нём специализируются), несмотря даже на цену за его транспортировку, меньше, чем цена его производства дома по необходимости—приводящего с необходимостью к глобализации в американском варианте.

Итак, репатрианты с удовольствием согласились торговать (они умели это делать, так как приехали из буржуазных обществ, занимались этим там и не потеряли навыка), хоть это и требовало их сближения с блатными, но они надеялись таким образом облагородить блатных. Новоявленные цехавики и фарцовщики усвоили национальную идеологию у репатриантов, только сниженный, травестийный вариант этой идеологии, вариант «рабиз». Их основным методом торговли стала ценность, глубоко присущая гулагу: кидаловка.

Заметим, что, в соответствии с мейнстримом сегодняшней нацидеологии (и наличием денег у диаспоры), исследование репатриантов началось (вскоре будет опубликована книга по их страданиям в эпоху сталинизма[4]). Но исследования блатного движения, а также цехавизма пока ещё практически отсутствуют и (широкомасштабные) даже не намечаются. Важно отметить, что традиционные крестьяне, рабочие, так называемый «политический класс», интеллигенция и другие традиционные классовые категории только и раскрывают свою истинную сущность в Армении, если и когда рассматриваются через призму конкретно наличных «непризнанных» ценностных субкультурных систем: сидевших, охранявших, доносчиков, номенклатуры, блатной культуры, ментовщины, дедовщины, рабиза, цехавизма, репатриантов («ахпаризма»), хопанчи и т.д.

Карабах

Вот эта группа активных индивидуумов, несущих эти сколы ценностных систем (блатные и репатрианты, последние—склонные к ремесленничеству или торговле, совместно построившие систему цехавизма в послесталинскую эпоху, как одну из ведущих сил цехавизма СССР), и пришла к перестройке вместе. И здесь вновь выразилось коренное противоречие армянской национальной идеологии вековой давности: демократизация или покорение земель и война с тюрками? Одно другому мешало, но оба процесса были неизбежны: соответствующие процессы в Турции, Азербайджане и Грузии, а также других странах заставляли армян вновь бороться за выживание, за создание условий для того, чтобы степень безопасности нации была бы выше, чем она была бы, если бы Карабах отдали Азербайджану. Демократизация происходила как следствие распада Союза, как вход бывших советских пространств в мировое сообщество: она была выражением глобальных процессов.

Из-за противоречия между национальным проектом и демократизацией не только Армения, но и другие страны бывшей соцзоны вынуждены были пойти по пути создания временных популистских мажоритарно-олигархических демократий (такой оксюморон: охлоклептократия, или короче—какократия), в которых временно побеждает толпа и отдаёт власть олигархии; а затем некоторые из них, благодаря Европе, пошли по пути реальной демократизации, а другие, выдохшись, отказались от этого проекта и перешли к системе олигархически-постсоветского авторитаризма, слабейшей системе, которая держит нации и страны постоянно под угрозой распада и гниёт не переставая.

Армения победила в горячей войне, но не смогла решить свои проблемы: добиться международного утверждения своей победы, развить Карабах и развить Армению. Национальная идеология в своей травестийной форме (фактически идеология позапрошлого века, партии дашнакцутюн) стала, естественно, основной фасадной идеологией Армении (несмотря на то, что властные структуры ей противоречат на деле, но они её утверждают на словах, несмотря на различия между дашнаками и, скажем, Нждехом). Непризнанные сколы ценностных систем так и не были полностью признаны. В то же время, Армения сегодня не побеждена, и с первого момента независимости делает попытки создания более сложных, серьёзных, реальных идеологий.

Постсоветский кризис во всей своей красе

Последний период советской власти превратил в мелких или крупных преступников чуть ли не всё армянское общество, а это означает—никого. Цехавизм позволял красть у государства, это входило в правила игры. В чёрном, «втором» обществе—в реальном, не фасадном—быть спекулянтом или фарцовщиком было не западло, а наоборот. Блатная культура (или её потёмкинская деревня)стала основной логичной культурой, намного более связной и реалистичной, чем любые другие вариации идеологий. Представим себе ситуацию: народ в большой степени состоял из тех, кто в предыдущую эпоху предавал, мучил и охранял и тех, кого предавали, мучили и охраняли. Часто это были одни и те же люди или семьи. Их количественное соотношение неизвестно, но мы можем точно понимать, что у жертв генетика была более ослаблена и их способность репродукции не могла сравниться со способностью разжиревшей вохры, вертухайства, филеров и их наследников. Десятилетиями происходила негативная селекция.

А затем этот народ вошёл в период карабахского противостояния, когда национальные и демократические ценности накладываются друг на друга. Итак, народ, чьи этические ценности глубоко подкошены, который потерял чёткую ориентацию в том, что есть хорошо и что есть плохо, входит в постсоветский период. С другой стороны, человеку свойственно желать разбираться в том, что такое хорошо и что такое плохо. Его мучает совесть. Иногда. Всё карабахское движение с 1988 года проходило под знаком попыток очищения именно из-за этого свойства. Однако правильные методы очищения были неизвестны, и в итоге движение не привело к нему, так как прибавились трудности войны, включая трудность морального оправдания войны и жертв, и переходного периода. Военные победы постулируются столь высоко именно из-за того, что им приписывается статус, им на самом деле не принадлежащий—статус «очищения» народа от предыдущей эпохи и ценностного кризиса. На самом же деле, как показали дальнейшие годы, ценностный кризис только усилился из-за половинчатого завершения конфликта, его замораживания после активной военной стадии.

С одной стороны, различение добра и зла глубоко подорвано. С другой стороны, у людей обычно есть внутренняя необходимость этого различения. Итогом этой ситуации стал когнитивный диссонанс, если не шизофрения, общества. В период конфликта это хорошо было видно на следующих примерах: человек, приобретший оружие, чтобы отвезти в Карабах для защиты сёл, являлся по местным законам Армянской ССР преступником. Человек, ушедший добровольцем воевать, возвращался и узнавал, что его уволили с работы за необоснованное отсутствие. Студент, ушедший воевать, возвратившись, узнавал, что он отчислен из университета. Советский закон требовал таких действий, однако конкретные решения по ним принимались, естественно, теми же гражданами Армении, которые, быть может, были против карабахского движения (и реализовывали, скажем, конспирацию просоветских сил), а может и нет: может, и они участвовали в движении, однако поступали так, как того требовала бюрократическая процедура, не вкладывая в свои поступки душевного усилия и мышления. Или же «нарушали», «ослабляли» закон (который—советский, вскоре и умер), не следуя его букве. Выигрышной тактики в той ситуации не существовало.

По той причине, что воздействие понятия «закон» велико на психологию народов, которые в основном обычно исторически и глубоко подсознательно законопослушны, даже когда сами не создавали и не выбирали закон. И на том стоит цивилизация[5]. Потребовалось много усилий, чтобы объяснить, что в данных случаях «закон» не должен действовать. И это объяснение, и эта индульгенция, думаю, с удовольствием подхваченная постсоветским людом, дорого обошлась в дальнейшем. Об отсутствии закона в самОм пекле войны я тут и не говорю, ибо мой фокус в данном эссе—проблемы общества Армении.

Вся война—и весь период войны—прошли «вне официального закона»: до распада Союза война была «вне закона» с точки зрения СССР; а после распада территориальная целостность республик была срочно признана международным сообществом, что привело к тому, что силы из Армении оказались воюющими на официально признанной территории другой страны. Я неоднократно говорил[6] и писал о фрустрации, которая возникла из-за этого факта, и, в связи с этим, о категории «признания[7]» как относительно новой категории в международных отношениях.

(Именно из-за узла этого казуса я свой рассказ 1992 года назвал «Частная война[8]».)

Успехом армянской стороны можно считать то, что она смогла показать мировому сообществу, что, несмотря на «нелегальность» участия Армении в конфликте, она была вынуждена в нём участвовать. Неудачей дальнейшего необходимо считать то, что она так и не смогла сделать следующий шаг легитимации своей национальной позиции по Карабаху, и до сих пор не знает, какую позицию занять. Надеется, что в конце концов всё перетрётся, перемелется мука будет. А это очень сомнительно.

В первый период двойственность подхода казалась силой: с одной стороны, Карабах строил непризнанную государственность, с другой стороны, Армения помогала ему в ряде вопросов. Присутствие Карабаха как отдельного, хоть и не признанного, государства позволяло на официальном уровне маневрировать: скажем, Армения принимала то или иное предложение переговорщиков, а Карабах отказывался от оного, или наоборот. Это помогало также Армении иметь позицию по Карабаху, не позволяющую объявить её агрессором, несмотря на все усилия Азербайджана: Армения объявляла и объявляет, что конфликт в итоге должен быть решён путём переговоров. Поэтому все идеи по упрощению ситуации—пойти на уступки без признания приемлемого для армянской стороны статуса Карабаха (что бы поставило безпасность Армении под угрозу), или признать Карабах либо как независимое государство (как Россия в итоге поступила с Абхазией и Южной Осетией), либо как часть Армении (что фактически на легальном уровне сделало бы Армению действительно аннексором и оккупантом)—являлись и являются как глупыми, так и неисполнимыми, даже при желании элит (которого, серьёзного, не наблюдается за весь период независимости, и это правильно), из-за узла, состоящего из геополитических и конструктивных факторов, сложившихся в итоге конфликта. В случаях, скажем, Абхазии или Крыма ситуация несколько иная просто в связи с мощью России.

Однако для национальной психологии, уже находящейся в когнитивном диссонансе и близко к шизофрении, такой подход «балансирования на краю» оказался дорогостоящим. Если в первый период конфликта такой подход казался—и интерпретировался—как мудрая дипломатическая хитрость, то постепенно, учитывая также другие процессы, которые развивались в Армении и Карабахе (консолидация бывших генералов в олигархический строй), необходимость постоянно держать в уме две линии разъезжающихся в разные стороны рельсов по поводу главного национально-государственного вопроса оказалась очень дорогостоящей для народа.

Фактически двоемыслие, унаследованное с советских времён, было углублено тем, что существенная часть деятельности по государственному строительству должна была происходить «неофициально», «нелегально». А когда что-то происходит нелегально, то и ещё что-то может происходить также нелегально, через эшелонирование (bandwagoning): когда одно допущение ведёт за собой другое. Когда если можно украсть у государства, то можно также и украсть у ближнего; и если можно нелегально—со всем обоснованием национального самосознания—снабжать Карабах, то можно также нелегально-коррупционно обогащаться, и притом национальное самосознание это тоже может вполне даже себе обосновать. Для олигархического генералитета ситуация двоесуществования армянской государственности оказалась очень удобной, чтобы использовать понятия национальной безопасности и военной необходимости для увеличения нетранспарентности, секретности, беззакония и эксплуатации как в бизнес-трансакциях, так и в межличностных отношениях, в политике, культуре и социологии народа.

«Ножницы» между «легальностью» и реальностью продолжали увеличиваться все эти годы, через пропаганду, национальную идеологию и систему образования: народу на официальном уровне транслировалась идея, что мы правы и справедливы в своей национальной позиции; на реальном же уровне системы безопасности и государственного строительства нещадно эксплуатировались олигархическим генералитетом; и наконец, из-за отсутствия воображения и понимания, а также нещадной эксплуатации государственного ресурса для личных целей, на международном уровне не были предприняты те шаги, которые бы позволили уменьшить расстояние между двумя остриями «ножниц».

Итогом является ситуация постсоветского ценностного кризиса, которая простыми и запоздалыми средствами уже, к сожалению, едва ли разрешима. Таковыми простыми способами являются «люстрация», «партстроительство», «честные выборы», «создание левой идеологии», «воспитание правильной новой политической элиты», «развитие инновационного бизнеса» и другие рецепты малых или «больших» дел, часто выдвигающиеся наивными добрыми душами (включая вашего покорного слугу и его единомышленников) и иногда являющиеся основой для проектирования затратных реформ. Ценностный кризис такого рода, долговременную консервацию целой нации в «нелегальной» ситуации очень трудно развернуть, для этого требуются особые методы и долговременные стратегии. И, пока кризис продолжается, он будет негативно влиять на большинство попыток частных или даже системных реформ.

Одним из недавних последствий и проявлений данного кризиса явился феномен возрождения «фидаинизма»: события июля-августа 2016 года, когда группа, назвавшая себя «Сасна црер», захватила полицейский участок и потребовала отставки верхушки ризомы номенклатуры. Народ в очередной раз оказался в шизофренической ситуации: с одной стороны, разрешение кризиса насильственным путём усилиями вооружённых индивидуумов или их групп находится полностью за рамками любого понимания легальности и не могло найти поддержки у законопослушного народа. С другой стороны, понимание того, что иные все средства исчерпаны—на сегодня довольно глубоко индоктринировано в сознании большой части общества. Номенклатуре же данная ситуация оказалась вполне даже выгодной, ибо она живёт в режиме войны с 1990-х годов, без мысли о завтрашнем дне, сегодняшним днём, где если есть насильственное противостояние—то можно в ответ открыто, с поднятым забралом и честно применять насилие или разруливать его другими способами (получая хвалебные комплименты от международного сообщества), а если нет повода для прямого насилия и необходимо следовать закону—то приходится хитрить и изворачиваться, постоянно меняя конституции, жонглируя законами и т.д., чтобы уж полностью дискредитировать последние остатки уважения к закону и таким образом добиться своих целей.

А цель—осознанная или нет—в следующем: чтобы народ полностью перестал полагаться на безличностный закон. В таком случае начнётся война всех против всех, а ризоме номенклатуры можно будет, волюнтаристически применяя точечное, структурное, гибридное или пост-истинное насилие, продолжать властвовать и выжимать соки из остатков неуехавшего народа.

Обратим внимание, насколько данный кризис похож на кризис глобальный: и там, и тут стоит вопрос истины, сведения картины мира воедино, построения целостного мировоззрения с непротиворечивыми подсистемами, позволяющего уверенно, гордо и с пользой ориентироваться в этом сложном мире и решать задачи. Именно поэтому, если Армения найдёт правильные методы для преодоления своего кризиса постсоветскости, она также и поможет всему миру моделью и примером своего преодоления.

В то же время, какова именно программа преодоления постсоветского кризиса? Кризиса, с одной стороны, неразличения добра и зла на общественно-государственном уровне, а с другой стороны, необходимости объединения реальности и легальности?

Послесловие 2016 г.

Как я уже сказал в начале данного эссе, оно написано намного ранее, нежели события 2014 года, которые в каких-то своих проявлениях кардинально изменили картину постсоветского мира.

Кратко характеризуя данное изменение, отмечу, что до 2014 года борьба либеральных версус антилиберальных идеологий в России казалась борьбой между победившей (либеральной) и активно борющейся, но побеждённой (антилиберальной) парадигмами. События, показывающие обратную тенденцию, накапливались, и всё же необходимы были такие цепочки событий, приведших к tippingpoint, как драконовские законы Думы, взятие Крыма, Донбасс и появление Киселёва во всей красе, полная переформатировка принципов телевещания, закрытие и уничтожение многих международных организаций, НПО и свободных медиа в России, чобы парадигма изменилась. С необходимостью она привела к ситуации, когда Россиия от ориентировки на «западный» путь развития перешла на «неоавторитарный», или «среднеазиатский» и т.д. Я об этом много писал в последние годы[9]. Это, конечно, создало также и особую напряжённость в Армении, где баланс очень хрупок. Новая парадигма существования России многим напоминает как нацистскую, так и советско-сталинскую парадигмы. Таким образом, происходит, в каком-то смысле, реинкарнация советского кризиса в постсоветский период, или оживление советского зомби. Многие утверждают, что это вечная циклическая парадигма Российской Империи, однако я не согласен, так как методологически это означает, что история повторяется, чего не может быть и не бывает, и что примитивный реалполитик не развивается в мире. Мир сегодня другой, следовательно, проблема не в цикличности России. Или, говоря точнее, этим фактором проблема не полностью исчерпывается и описывается. Любые попытки описания и исчерпания проблемы этим фактором на самом деле служат его укоренению в массовом сознании и конструированию фальшивой реальности в соответствии с ним, что на руку его проповедникам, т.е. той самой системе власти, которая слагается на данный момент.

Не забудем, что параллельно изменению парадигмы России происходило возникновение такого нового явления в мире, как ИГИЛ со всеми его последствиями. В свете этих двух глобальных событий все ошибочные акции предыдущей эпохи, или некоторые акции определённого типа, которые тогда воспринимались как отклонения от магистрального пути (типа расширения НАТО, Ирака или Косово), легко интерпретировать как ступени, помогшие (независимо от своих интенций) возникновению и распространению сатанинского проекта. Термин «сатанинство» здесь используется как номинация этапа постбесовщины.

Для того, чтобы осмысленно теоретизировать про судьбы мира, региона и страны я избрал телеологический подход—цель как Большой проект. Ведь иначе, не имея цели, невозможно также и вообразить вехи прогресса, развития, и оценить всерьёз данный момент или прошлое, а также тактические задачи на будущее. А значит, для того, чтобы осмысленно теоретизировать про силы, противостоящие Большому проекту, также необходимо вообразить себе телеологический подход, только с обратным знаком. Он будет несколько сатанинским: возьми любое позитивное развитие, проанализируй, почему оно позитивное, и придумай, как не позволить ему быть позитивным и даже наоборот—стать возможно более негативным, противостоящим Большому проекту. А затем начни это осуществлять. Пример: любое коллективное действие для решения задачи коллектива—если оно не агрессивно вовне—позитивно. Так вот: произведи акции по атомизации общества так, чтобы никакие коллективные (в онтологическом смысле) действия были бы невозможнны, или, в реальности, чтобы их было мало и чтобы как можно меньшее их количество завершалось успешно. И так далее. Атомия, аномияи анемия—три термина, много лет назад впервые встреченные мною у Йохана Галтунга—являются маяками для сатанинских проектов: атомизируйте народ; лишите его возможности называть—через либо ограничение свободы слова, либо—ещё хитрее—постмодернизм, относительность истины, ухудшение качества образования, уничтожение центров мышления и введение парадигмы «пост-истины»; лишите его возможности действовать—атомизировав, ограничив права и устроив спираль негативной селекции—и вы получите то, к чему стремитесь.

Однако в данную эпоху, всё же, мы не столько противостоим осознанному сатанинскому восстанию против Большого проекта, сколько находимся всё ещё в ситуации абсорбции шока от глобального и постсоветского кризисов, и то, что кажется сатанинскими вылазками против Большого проекта, в большой степени является тоже выражением кризиса от отсутствия выработанных методов абсорбции. Новые вызовы дают возможность их анализа и нахождения выходов из них. Им необходимо радоваться, а не бояться их.

Так что обдумывание, проектирование и осуществление проектов, которые адресуют все три уровня кризиса, остаётся актуальным и одним из главных возможных действий в данный период времени. Просто стало ясно, что проекты должны быть более масштабными. Это также и облегчает ситуацию, так как позволяет многим, кто считал, что в основном всё в порядке и только некоторые вещи не в порядке, понять, что не в порядке очень многое—и значит, их легче будет убедить в необходимости пересмотра очень многого, как, к примеру, систем образований и самих допущений, на которых эти системы зиждутся, а также, скажем, ценности демократий: уже ясно, что системы всеобщего коллективного образования находятся в кризисе почти везде. А что делать по этому поводу? Хороший вопрос для создания правильного проекта.

29 августа 2010-13 сентября 2016, Ереван

Послесловие 7 января 2017

После моего написания предыдущего послесловия случился Трамп, что, вкупе с Брекзитом, означает кризис «запада» намного более наглядный, чем даже я предполагал в 2010-м году, когда начал писать данное эссе; это требует нового осмысления, которое и происходит активно в мире. Это, конечно, несколько изменяет шансы построения Большого проекта—или участия в нём Армении—предложенные в данном опусе, изменяет ещё более, чем другие события, происшедние в годы, прошедшие со времени написания его первого варианта, такие, как 2014 и «Крымнаш». Изменяет только в одном смысле: в смысле ещё большей непредсказуемости предстоящих событий. И в этом смысле задача становится похожей на необходимость научения виртуозному виндсерфингу: как выстоять на утлой досчонке в бушующем акиане, на который наступает ураган, который может и не наступит, а может наступит.

Выводы

Итак, глобальный кризис, если кратко характеризовать—это, с одной сторны, постмодернизм, лицемерие либерализма и обратная реакция на них: Брекзит, Трамп, ИГИЛ и т.д. С другой стороны—это технологическое развитие, интернет, который создаёт новые вызовы человеческому мозгу: информацию следует не столько запоминать, сколько уметь отбирать, притом она увеличивается экспоненциально, и всё, что ранее не было известно, становится доступно; и однако же увеличивается экспоненциально количество также и недостоверной информации, как итог осознанных действий злоумышленников или неосознанных действий консьюмера, и возникает общество «пост-истины», в котором необходимо уметь ориентироваться.

В национальном кризисе ключевым словом является геноцид. Условия, приведшие к нему; его последствия; последствия его последствий, включая карабахскую войну: всё это привело к тому, что национальная идеология кристаллизовалась как устаревшая, отставшая и не соответствующая вызовам дня. Эти же обстоятельства, вместе с советским строем, привели к специфически армянскому варианту сталинизма и постсталинизма, к кризису ценностей, который результировал в проблему постсоветского кризиса.

Постсоветский кризис характеризуется отказом принятия в расчёт реальных социальных процессов советского периода, с одной стороны. А с другой стороны—факторов глобального кризиса. Эти факторы наслаиваются на собственно постсоветский кризис, т.е. последний включает в себя, как в матрёшку, как самого себя, так и невнимательность к некоторым обстоятельствам национального и глобального кризисов. Постсоветский кризис, таким образом, объемлет другие кризисы и характеризуется также и слепотой по отношению к ним и их воздействиям.

Постсоветский кризис определяется следующими факторами:

  1.       Ролью России и зависимостью Армении от неё.
  2.       Ролью и значением (и неосознанием или недоосознанием оных) некоторых реальных социальных сил: репатриантов, постгеноцидальных поколений, национализма, блатных, цехавизма, поствоенных сил—«генералов» и т.д.
  3.       Отстутствием проекта по разрешению коллизии между карабахской проблемой, построением демократии и развитием.

Важнейшей формой проявления постсоветского кризиса является коррупция—и не только финансово-экономическая коррупция государственных систем. Но также и коррупция мысли общества.

Речь идёт, как мы уже, надеюсь, показали, о ценностном кризисе, когнитивном диссонансе близком к шизофрении, охватывающем всё общество.  

Итогом всего этого является спираль деградации—дальнейшее ухудшение системы образования и падение уровня мышления и понимания общества.

Другим фактором постсоветского кризиса является копирование институций у Запада или России. Результатом является фасадность этих институций и их крах.

Деградация институций вкратце проанализирована мною на примере деградирующего законотворчества здесь: http://gtergab.com/ru/news/essay/the-big-project-and-its-contemporary-context/117/ (см. главу «Дегенерация законов»).

Тонкая система блатных, олигархических, сетевых, горизонтальных отношений, приправленная элементами демократии—неустойчивыми, насаженными сверху и кризисными—и балансируемая усилиями меньшинства—понимающей всё вышесказанное, но очень ограниченной в возможностях интеллектуально-кретивно-модерново-управленческой элиты—есть общая характеристика момента.

Выходом из этой ситуации является осуществление только тех проектов, которые, по схеме, приведённой в первой части, учитывают три уровня кризиса. Необходимо обдумывать, придумывать и планировать только такие проекты.

Так как неучитывание уровня одного кризиса при планировании адресования другого приводит к затуханию эффекта от реформы из-за влияния факторов неучтённого кризиса. К примеру, в ситуации коррупции мысли—и неразрешённости проблемы «что такое хорошо и что такое плохо» —паллиативные антикоррупционные проекты едва ли будут успешными. А негативный эффект—дальнейшее коррумпирование мысли общества—произойдёт из-за того, что их неуспешность была заранее понятна обществу; убедившись в том, что оно было право, общество и ещё более разочаруется в возможности позитивных реформ, станет ещё более циничным и, как результат—ещё более мысленно-коррумпированным. Таким образом паллиативный антикоррупционный проект—предпринятый даже с наилучшими намерениями—приводит к увеличению коррумпированности мысли общества. Это всего лишь пример, объяснение механизма. И я желаю всем проектам не способствовать дальнейшему коррумпированию мысли общества и приводить к ощутимым результатам. А для этого необходимо учитывать влияние двух других кризисов на тот, для преодоления которого данный проект планируется, и планировать такие проекты, которые это влияние учитывают и снимают.

Это обстоятельство резко уменьшает количество возможных осмысленных шагов. Повышает необходимость очень глубокого обдумывания перед тем, как пытаться адресовать проблему в рамках того или иного кризиса. В то же время, данное обстоятельство: необходимость обдумывания и выбора проектов в соответствии с приведённой схемой—приводит к тому, что правильно выбранные и осуществлённые проекты дадут результат; их эффект не пропадёт втуне; и, если несколько таких проектов реализуется, их кумулятивный позитивный эффект оказывается больше, чем затраты на них.

Более принципиальным выходом явился бы, конечно, гиперпроект: редизайн институций на основе данного понимания.

 

 

[1] Последние, даже если были присущи крупным российским городам ещё до революции, в республики, типа в Армению, пришли только лишь с советизацией и сталинизацией.

[2] Именно время, прошедшее между 2014-2016 г.г., и главные события этого времени—ИГИЛ, переформатирование идеологии России, Брекзит, Трамп—и делают необходимым новое понимание процессов национализма и других форм фундаментализма в мире, о чём и необходимо будет писать в дальнейшем.

[3] В 1997 году я писал об «эффекте маяка» варианта Вано Сирадегяна: http://www.gtergab.com/ru/news/media/banditism-and-pillage/97/  Он давал право на открытие бизнеса только с условием, что новый бизнес обеспечит ночное уличное освещение у своего входа, и это происходило: темень отступала с улиц Еревана. Но ограниченность этого эффекта видна теперь: тротуар, ремонтируясь, покрывается камнем около входа в один магазин, другой, третий, но бизнесмены не объединяются, чтобы покрыть камнем также и куски тротуара между своими «наделами». Также, как не возникают жилтоварищества соседей. Я уже отметил классическую проблему коллективной акции как части постсоветского синдрома.

[4] Уже снят фильм Тиграна Паскевичяна (примечание 2016 года).

[5] Анализ проблемы закона в мире и постсоветском пространстве см. здесь: http://gtergab.com/ru/news/essay/the-big-project-and-its-contemporary-context/117/

 

[6] См., к примеру, https://www.youtube.com/watch?v=I3AlwL6vrqQ (транскрипт: http://am.epfarmenia.am/wp-content/uploads/2016/07/Peacebuilding_Gevorg-Ter-Gabrielyan_23-06-2016.pdf ) (на армянском)

[7] См., к примеру, http://am.epfarmenia.am/cts_international_policy_development/ (на армянском)

[8] http://gtergab.com/hy/news/prose/private-war-in-the-times-of-kenzaburo-oe/123/ (на армянском)

 

[9] См., к примеру: http://www.gtergab.com/ru/news/media/the-west-and-russia/31/

 

 


23:47 Март 22, 2017