Эссе

Будущее: Борьба за


БУДУЩЕЕ: БОРЬБА ЗА

впервые опубликовано в журнале "Гнозис" в 1998 г., переработано в 2007 г.

См. пдф версию тут.

посвящается  А., моему мучению и вдохновению

 1. Законы поведения общества?

 

 А. Если бога нет?

 

Приблизительно в те времена, когда разочаровавшиеся астрологи становились сухарями-астрономами, ученые засомневались, есть ли бог.

 

Если бога нет, то будущее «посюсторонней» жизни становится очень важным, пожалуй, единственно важным.

 

И еще, если бога-ограничителя нет, то  будущее в наших руках.

 

Его можно предугадать или построить.

 

Твори, выдумывай, пробуй!

 

И, наконец, будущее одного человека становится менее важным, нежели больших общностей.

 

Ведь один человек живет недолго, а общности живут долго.

 

Субституты идеи бога (монарх, порядок, идеал, идея, утопия, коммунизм, гармония, нация, государство) в этот период сосуществовали вместе с реверансами в сторону бога.

 

В нем сомневались, но, боясь ли цензуры или стесняясь самих себя, к нему продолжали уповать.

 

В этот исторический момент произошло еще одно событие.

 

Гуманитарные науки и философия, доселе известные как занятия благородных классов, потеряли свой исключительный статус, вместе с развитием буржуазии и точных и технических наук.

 

Последние были нужнее.

 

Они приносили результат, деньги и власть.

 

Техническая наука стала давать плоды во все более убыстряющемся темпе.

 

Либеральные науки, наоборот, показали свою несостоятельность, неумение предугадать, как история повернется, и спасти человечество, указав на единственно возможный правильный путь.

 

В технических опытных (эмпирических) науках, также как в абстрактной

математике, законы действуют. В либеральных – нет.

 

Действуют ли законы в эмпирических науках? Точно - да, иначе бы свет не зажегся, когда я нажимаю кнопку.

 

Знаем ли мы на самом деле, как и почему они действуют? Нет, но это неважно, лишь бы действовали.

 

Может, электричество используется нами как микроскоп для раскалывания орехов... Может, оно совсем для другого предназначено...

 

Но нет: такая мысль предполагает предназначение, т.е. предназначателя, т.е. высшую волю.

 

Мы можем пользоваться электричеством или атомом (которого не существует, кроме как в нашем воображении) как хотим, именно благодаря тому, что (только в том случае, если!) бога нет.

 

Электричество может быть неправильно используемым микроскопом, только если есть бог.

 

Иначе – это всегда щелкунчик для любого ореха, который мы найдем нужным щелкнуть.

 

Если бога нет, неправильного пользования тоже нет, потому, что все в наших руках - мы свободны.

 

Закон хорош тем, что он действует всегда - независимо от нашей воли.

 

Но наша воля может поставить его в услужение.

 

Закон хорош тем, что он  действует также и в будущем.

 

Если закон известен, то будущее известно.

 

Если яблоко падает с ускорением g, то и в будущем (при равенстве всех остальных условий) оно будет падать с ускорением g.

 

Так ли это? Действуют ли законы? Какова вероятность того, что все остальные условия хотя бы дважды будут равны?

 

Не будет ли это отрицанием второго начала термодинамики? Падает ли яблоко с ускорением g хоть раз? Строго говоря, нет. Но, если абстрагироваться от всех моментально переменчивых условий, то да.

 

До какой степени строгости нужны нам законы природы?

 

Погоня за строгостью кончается Зеноновым парадоксом, потому, что мир, как сказал один умный семиотик (Лотман), существует континуально (всепродолжительно и одновременно), а мы можем его постичь только дискретными средствами (расчленяя его на фрагменты).

 

Имеет ли значение то, что дважды два не равняется двум при  скоростях, близких к скорости света?

 

Не особенно, потому, что лампочка здесь и сейчас все равно загорается в большинстве случаев.

 

Б. Либеральные науки: дураки в квадрате?

 

Либеральные науки понесли страшный урон со стороны точных наук.

 

Строго говоря, их вообще нельзя назвать науками, потому что они прямой и простой пользы не приносят, и даже неизвестно, накапливают ли они знания.

 

Они могут просветить индивидуального человека, доставить ему наслаждение, и даже спасти его правильным советом - но их польза—только для индивидов.

 

Как если бы лампочка загоралась в зависимости от характера того, кто нажимает кнопку.

 

Кто-то видит свет, а кто-то нет, сколько ни жми.

 

Но есть еще один аспект проблемы пользы.

 

Есть такие течения в общественных науках, которые создали строго иерархическую систему знаний и концепций.

 

Так, например, для Американской Ассоциации Политологов – наиболее сильной и властной иерархической структуры политологов в мире – есть только данные определения демократии, и только данные виды демократии.

 

Для того, чтобы говорить языком этой ассоциации, человек должен вызубрить ряд постулатов о том, как формулируются основные политические концепции в современной американской политологии.

 

С одной стороны, это не совсем ограничивает ученого, потому что развитие и даже революционное изменение концепций всегда возможно.

 

Но с другой стороны, это создает ситуации, когда доминантные формулировки не только ограничивают кругозор и возможность оценить новые явления (это, так сказать, зависит от ученого - одного ограничат, другого не удастся), доминантные формулировки ограничивают социальное творчество, и вот это уже проблематично.

 

Если наилучшая форма правления в мире демократия, то, несмотря на все разнобразие демократий, этот факт или ограничивает возможность социального творчества (и история кончается, как иронично заметил недопонятый Фукуяма - потому что обществоведы не чувствуют обычно иронии), или же демократией можно назвать любое правление, которое функционирует удовлетворительно согласно критериям, по которым демократия определяется.

 

Т.е. концепция демократии расширяется настолько, что теряет смысл.

 

Если наука призвана улучшать жизнь, недемократии или недодемократии должны стремиться стать демократиями, следуя советам политологов  - а следовать советам других, каких бы то ни было умных, проживая собственную жизнь, - означает ограничивать рамки собственного социального творчества.

 

Интересным примером является сравнение Ирана и Турции.

 

Турция считается намного более демократической страной, чем Иран, а между тем, Турция не умеет разрешать свои проблемы с национальными меньшинствами мирным путем так, как это умеет делать Иран (Иранская политика не сахар, но и не война).

 

До сих пор практически ни одна формулировка демократии не включает в себя приоритет умения разрешать конфликты с меньшинствами мирным путем, иначе бы Иран, пожалуй,  вдруг резко приобрел в своей демократичности.

 

Эта проблема почти не возникает в центральных областях точных наук, потому что здесь личная и социальная жизнь (якобы) отделены от изучаемого.

 

Между тем, если есть доля истины в том, что только дурак учится на собственных ошибках, есть также доля истины и в том, что только дурак учится на ошибках чужих, а не своих.

 

Таким образом, общественные науки страдают этой проблемой парадокса – «дурака в квадрате», который вынужден учиться на двойных ошибках, или вообще ни на чьих, и так и останется неучем, несмотря на огромное количество наличных великолепных ошибок, из которых можно было бы научиться хоть чему-нибудь.

 

Либеральные науки не смогли прийти на подмостки с законами, хотя бы такими приблизительными, как точные науки. Следовательно, они не смогли также угадать или предсказать будущее. Даже назвать их наукой, поэтому, оксиморонично.

 

В. Общественные Законы?

 

Есть ли законы в науках об обществе?

 

Маркс объявил, что есть.

 

И крупно обмишурился.

 

Несмотря на то, что невооруженным глазом видно, что законов все так и нет, все развитие западных либеральных общественных наук пошло по пути попыток найти такие законы и при их помощи предугадать будущее.

 

Очень многое на этом пути было простым жульничеством, как во времена алхимиков.

 

Так, Дюркгейм придумал слово "социология", а Конт - лозунг, что общественная наука должна быть позитивной.

 

Предположим, что это действительно идеал общественных наук: позитивное, передаваемое знание.

 

Но мне кажется, Дюркгейм и Конт просто хотели, чтобы у других людей прибавилось уважения к социологам, вот и выпендривались.

 

Конт объявил, что только позитивисты – настоящие ученые общества.

 

Позитивизм, это когда положительное знание увеличивается.

 

Положительное знание - это знание законов, в принципе передаваемое другим людям независимо от их конкретных черт и других обстоятельств.

 

То, что дважды два четыре - это положительное знание, независимо от того, армянин ты или турок.

 

Так ли это?

 

В идеале, положительное знание - это то, что могло бы быть передано любому иному, чем человеческий, разуму и понято.

 

Это письмо, заложенное в бутылку одного старого космического корабля, который уже вышел за пределы солнечной системы.

 

Там рисунок мужчины и женщины, голых почему-то, кое-какие простенькие геометрические фигуры, символ и формула атома (несуществующего) и формулы вроде «дважды два» - детский комплект, который, по уверению экспертов-жрецов, должен быть понятным другим цивилизациям, если они найдут эту бутылочку в бесконечности.

 

Они должны сделать вывод,  что мы разумные, на том основании, что мы знаем формулу атома, который сами же придумали.

 

Г. Коммуникация?

 

Как много мы знаем, понимаем, и как мало можем быть уверены в том, что это передаваемо.

 

Я вполне уверен, что то, что я здесь пишу, будет понятно тем, кто читает.

 

Согласны или не согласны - другой вопрос, но - поймут.

 

Сколько общего знания нужно, чтобы мы понимали друг друга!

 

Как много, чтобы мы соглашались друг с другом (что тоже, как ни удивительно, довольно часто происходит).

 

Даже несогласие часто предполагает понимание.

 

Но мы не знаем, как быть уверенными в том, что те способы, которые мы избрали для передачи того, что мы знаем, действуют.

 

Опять-таки, не совсем верно: эвристически мы знаем, что они действуют. Передают, приблизительно хотя бы, но чаще всего.

 

Но все же в глубине сомневаемся: а вдруг?

 

Как, глядя иногда на собеседника, отключаешься от темы разговора и думаешь: «А вдруг он читает мои мысли сейчас?»

 

Без всякого на то повода, естественно.

 

Более того: именно, пожалуй, из-за отсутствия такого повода.

 

Антонимом к этой ситуации является великое сомнение: а вдруг все, что мы передаем, непонятно? Или понято не так?

 

Вдруг все вокруг инопланетяне?

 

Знают и понимают больше, чем я хочу сказать, или меньше?

 

Но—другое?

 

Ведь передаваемость - это тоже закон.

 

И если он действует (а люди все ж очень надеются, что закон передаваемости смыслов - язык - действует), то можно надеяться, что есть все же общественные законы.

 

Приблизительные, как в физике, но—есть.

 

Просто еще не найдены.

 

Это придает уверенности, что мишуры околонаучных понятий, наукизации не нужно: можно честно искать законы.

 

Если есть уверенность, что они есть, то не надо делать вид, что они есть.

 

Можно попытаться их найти.

 

Д. Как найти законы общества?

 

Как предугадать историю в более передаваемой форме, нежели то, что зафиксировано в Апокалипсисе или у Нострадамуса?

 

Похоже, что наша цивилизация оказалась не в состоянии найти хороший, добротный метод для этого, на который можно положиться всерьез.

 

Если быть точным и великодушным, то объяснять общественные явления мы научились неплохо.

 

Для любого общественного явления объяснений куча - выбирай не хочу.

 

Или обобщи их все - и вот тебе уже закономерность.

 

Так, например, революции общественного строя происходят не тогда, когда низы больше не хотят жить так плохо, как жили раньше, а верхи не могут управлять так, как управляли раньше - а тогда, когда низы начинают жить все лучше и лучше, а хотят жить очень хорошо и как можно быстрее.

 

Именно поэтому произошли все крупнейшие революции - французская, русская, иранская, а также распад Союза.

 

Другая закономерность - насильственные революции всегда приводят к гражданской войне или террору и резкому ухудшению жизненных условий большинства, нежели к улучшению.

 

Следовательно, революции вообще лучше не делать.

 

Но так ли это всегда и везде?

 

Действительно ли было бы лучше, если бы Французской Революции не было?

 

Наконец, одна из самых замечательных закономерностей, восходящая еще к Канту, это утверждение, что демократии не воюют друг с другом.

 

Они воюют с недемократиями, и они могут воевать внутри себя, но друг с другом они воюют очень редко - статистически, практически не воюют.

 

Это хороший мотив, чтобы стараться стать демократией и соседа тоже подвигнуть к этому.

 

Но счастливы ли демократии, даже если не воюют друг с другом?

 

И неужели Фукуяма был прав, и конец истории близок - когда все страны станут демократиями, каждый человек в каждой стране станет жертвовать своими агрессивными интересами ради мира на земле?

 

Страны не будут стремиться более к тому, чтобы несправедливыми способами получить больше территории, материально увеличить свою культуру самым быстрым и прямым способом, и даже защитить ее от чужой атаки, так как таковой не будет предвидеться?

 

Никто не будет ударять, и все будут подставлять обе щеки?

 

Трудно поверить в этот идеал демократического коммунизма западного образца.

 

Как отметил еще Достоевский, всегда найдется кто-нибудь, кто нарушит эту закономерность хотя бы назло.

 

Потому что - человек свободен.

 

И каждая общественная закономерность, влияющая на его свободу, подвергается изменению и перестает быть таковой в тот самый момент, когда люди выучивают и понимают, что она начала складываться.

 

Е. Дальнейшее развитие естествознания?

 

Как бы в насмешку желанию общественных наук стать как можно более точными, независимыми от человеческой интерпретации и воли, и приблизиться к естественным, пограничные области естественных наук, такие, как генетика или квантовая физика, стали все более и более уверенно утверждать, что не только общественные процессы, но и физические на самом краю познания являются результатом взаимовлияния вещи в себе - материи, и человеческой воли.

 

Так, элементарные частицы имеют странную привычку не только быть дуалистичными - волной и частицей одновременно, но и возникать в тот самый момент и в том самом месте, где мы смотрим в микромир, нежели лежать или двигаться спокойно, пока мы их обнаружим.

 

Именно это их свойство послужило причиной возвращения к теории эфира, так как получается, что частицы есть всюду, куда ни кинешь вооруженный взгляд, т.е. как бы пустоты и нет вообще.

 

Представьте себе, что весь мир возникает и исчезает в соответствии с направлением  вашего взгляда - куда посмотрите, там он и возникает.

 

Ну что может быть более доказательным для утверждения, что человек не просто свободен, но даже, что на самом деле он и есть бог, который решает, каким быть миру?

 

Что он открывает только те естественные законы, которые сам же и создает?

 

Что мир природы, так же как и мир социальный, конструируется людьми, нежели существует независимо от их воли?

 

Только надо знать, как его конструировать - и тогда простым желанием воли, направив правильный взгляд, в правильный момент, в правильное место, можно создать инопланетян, научиться летать без крыльев, стать бессмертным, и заставить мир признать Карабах?

 

2. Статистика/ Поппер?

 

А. Статистика и вероятность?

 

Конт, кстати, обнаружил один из путей для правильных предсказаний.

 

Не он  первый обнаружил, но один из первых оценил значение этого пути.

 

Статистика.

 

Оказалось, что если собрать все данные по больным сифилисом  во Франции в течении десятков лет, и рассчитать среднее количество больных в год, то можно предугадать, приблизительно, сколько будет больных в следующем году.

 

Но, как только Конт это узнал, больных сразу стало меньше, потому что врачи это тоже узнали и стали лучше готовиться к эпидемиям: они начали пропагандировать парусиновые, а вскоре и резиновые мешочки.

 

Больных поубавилось.

 

Конт скорректировал исчисление, но цифра все равно уходила от своей судьбы - быть зафиксированной.

 

Теория вероятности помогла статистике приблизиться к вычислению общественных закономерностей.

 

Плохая статистика играет шутки.

 

Говорят, таковой была статистика Мальтуса.

 

А статистика с теорией вероятностей...

 

Ну, какая польза мне знать, что у меня в двести раз больше шансов погибнуть от рака, так как я курю, чем от автокатастрофы, если я живу в Америке.

 

В том-то и дело, что лично для меня этот шанс ничего не значит.

 

Даже если бы я не курил, эта статистика бы не изменилась.

 

Моя значимость слишком мала, чтобы повлиять на нее.

 

Среди миллионов курящих, с другой стороны, этот закон действует - в двести раз больше людей гибнет от сигарет, чем от автокатастроф.

 

Если не хочешь быть среди этих миллионов, бросай курить.

 

Тогда будешь среди миллионов тех, кто не курит и погибает в автокатастрофах или другими смертями.

 

Другой пример: согласно статистике, каждые 20 минут в мире один человек подрывается на мине.

 

Когда эти 20 минут начали отмеряться?

 

Почему  эта цифра статична?

 

Значит ли это, что количество не подорванных мин постоянно возобновляется?

 

Как бы то ни было, эта статистика вместе с другими данными послужила основанием для подписания государствами всемирного договора о глобальном запрещении мин.

 

К сожалению, камбоджийцы, что живут на минных полях, потому что им больше негде жить, едва ли выиграют от этого договора, пока все мины, уже заложенные, не будут подорваны.

 

И ни один из них не сможет предугадать, когда именно те 20 минут истекут для него, или для нее, чтобы избежать этого.

 

Статистика с теорией вероятности требует больших цифр.

 

Большого, масштабного мышления.

 

Если у тебя сто долларов в кармане, лучше не шути с Лас-Вегасом.

 

Если у тебя сто миллионов, и еще сто миллионов в банке, то можешь пошутить.

 

Закономерности работают.

 

Читая утром газету, я прилежно отмечаю сообщения, касающиеся меня: почасовая минимальная зарплата выросла.

 

Статистика показывает, что она выросла по всей Америке.

 

Между тем в моем случае она почему-то не выросла.

 

Я оказался в поле ошибки.

 

Все мои друзья ищут работу.

 

И, как правило, не находят.

 

Они имеют научные степени, но не могут найти постоянную работу.

 

Между тем, статистика показывает, что люди со степенями не бывают безработными.

 

Может, она просто лжет?

 

Циники утверждают, что да.

 

Статистика дает превосходную возможность манипулировать.

 

Но хороший статистик объяснит вам, что наблюдения одной личности, или поведение одной личности, ничего не значат.

 

(Он сам - другое дело).

 

Они в рамках вероятностной ошибки.

 

Чем больше масса людей, тем ошибка меньше.

 

Но даже это не вся правда.

 

Оказывается, слишком большая масса счетных единиц тоже отражается на степени ошибки.

 

Так, Армения (со слишком маленьким населением) и Китай (со слишком большим населением) выпадают за рамки многих статистических закономерностей, типичных для обществ с населением от 50 до 500 миллионов.

 

Таким образом, статистические законы как бы созданы, чтобы помогать жить определенному классу обществ, таких, как Америка, Турция или Россия.

 

Б. Статистическая уникальность?

 

Статистика, к сожалению, не умеет работать с уникальными ситуациями.

 

Даже если цифры большие, для выведения статистического закона нужно еще,  чтобы ситуация не была уникальной.

 

Статистику уникальных ситуаций нельзя экстраполировать, из нее невозможно вывести закона, или же законы, выводимые из нее, не имеют прямого прикладного значения: ими будущего не предскажешь.

 

Статистика - это метод убиения уникальностей, и только таким способом она может предсказать тенденции.

 

Если все люди решат не включать телевизор, статистический закон, что вечером люди обычно смотрят телевизор, умрет.

 

Статистика может оперировать только теми ситуациями, которые складываются как бы сами собой, без участия человеческой воли.

 

Вернее, статистика видит мир с той точки зрения, как если бы человеческой воли не существовало.

 

Статистика изучает поведение масс, а не волевые действия людей.

 

И когда она усложняется, и когда она действительно интеллектуально насыщена, она перестает быть достижимой простому человеку.

 

Ее передаваемая способность сходит на нет, и она становится новым Нострадамусом.

 

Это судьба всех наук - в погоне за истиной они склонны к постоянному усложнению.

 

В. Гадалка?

 

Обыкновенная кофейная гадалка или читатель психики (дословно psychicreader   - читатель, который псих, психический читатель) более эффективны.

 

Даже если они не пользуются научными методологиями, чтобы уменьшить степень ошибки своего предсказания.

 

Некоторые из них утверждают, что пользуются.

 

Но их хотя бы можно легко проверить: сбудется или не сбудется.

 

Если, конечно, они говорят нечто конкретное.

 

Г. Поппер?

 

Есть теория, согласно которой не истинность теории важна, а легкость ее проверки и опровержения. Карл Поппер создал эту теорию.

 

Согласно ему, хороша та теория, которая четко опровергаема: мы тогда хотя бы знаем, что мир не такой, как она утверждает.

 

Например, теория о Боге плоха, потому что ее нельзя ни опровергнуть, ни подтвердить эмпирически доступными нам средствами.

 

А теория об эфире хороша, потому что каждый раз, как она выдвигалась, она опровергалась эмпирически, и так было до тех пор, пока наконец кто-то не нашел ей подтверждения недавно опять.

 

До нового опровержения.

 

Если хочешь быть хорошим ученым, говорит Поппер, предлагай теорию с четкими условиями опровержения.

 

Если гадалка скажет, что завтра ты встретишь бубнового туза, то это плохая теория.

 

Любой может быть бубновым тузом.

 

Под впечатлением ее слов ты будешь рассматривать каждого, как потенциального бубнового туза.

 

И вполне может быть, что встретишь кого-то и решишь, что она была права, и это и был бубновый туз. 

 

Если гадалка скажет, что завтра встретишь человека по имени Наполеон, то это хорошая теория, хотя и одноразовая: завтра ты или встретишь Наполеона, или нет.

 

Отрицательный результат тоже результат.

 

Он увеличивает знание о мире.

 

Завтра ты не встретил человека по имени Наполеон.

 

Теория хороша, потому что она опровергнута.

 

Она хороша, потому что неверна.

 

Ложь—это оборотная сторона истины.

 

Если ложь установлена, выверни ее наизнанку, и обратное будет истиной.

 

Трудности начинаются там, где непонятно, что ложь, а что нет.

 

Где нет адекватных процедур на ложность.

 

Но дело-то в том, что по большей части общественные теории предсказывают бубнового туза, нежели Наполеона.

 

Это теории, которые невозможно, строго говоря, опровергнуть или подтвердить.

 

Есть ли у них в таком случае эвристическое достоинство?

 

Или мы должны отказаться вообще от рассуждений, которые позитивно не поддаются методу проверки и подтверждения/опровержения?

 

Д. Опять язык?

 

Такое строгое утверждение честно, но если ему следовать, одна незаметная ошибка будет совершена.

 

Действительно, было бы красиво отказаться от всех спекулятивных теорий, и от спекулирования знанием вообще.

 

Но простая логика подсказывает, что тогда надо было бы ту же процедуру провести и с языком - перестать спекулировать не только теориями, но и

языковыми конструкциями.

 

Отказаться от выражения эмоций, чувств, предположений, ожиданий...

 

И проблема тут не в том, что язык бы страшно обеднел от этого.

 

Проблема в том, что рациональное франко-германо-английское сознание времен Просвещения верило, что откажись от принципиально непроверяемых утверждений, и в языке останется вся его чистая сущность - прямые истины, и ложь, их противоположность.

 

К сожалению, лингвисты от естественных языков (да и каждый нормально чувствующий человек) утверждают обратное: откажись от всей  "мишуры", и языка как такового не останется.

 

Не останется даже логических утверждений.

 

Язык состоит из "мишуры" непроверяемых утверждений.

 

Поэтому если в естественном языке, несмотря на всю его кажущуюся структурную закономерность, отклонение от законов является законом (или отклонения от законов не сводимы, даже путем очень сложных процедур, к простым законам), то было бы ошибочно отказываться от спекуляций, потому что в таком случае общественное мышление осталось бы вообще ни с чем.

 

3. Логика/диалектика?

 

А. Формальная логика?

 

Попперовский подход имел долгий путь предшествующего развития, и шел не от эмпирического наблюдения, как статистика, а от математической передаваемости знания.

 

Этот подход был продолжением и простым отрицанием логического позитивизма, который расцвел в Вене в начале 20-го века.

 

Логический позитивизм исходил от антиэмпирической, иерархической картины

Мира.

 

Если эмпирики считали, что факт превыше всего, а факт—это наблюдение, то логические позитивисты объявили, что истина превыше всего, а истина—это дедукция из других истин.

 

Здесь есть какой-то трюк: как может истина быть полностью независимой от фактов?

 

Она не может.

 

На самом деле, классическая философская проблема логики версус факта имела в виду не факты как таковые, а наше восприятие действительности, например, проблему геоцентричности или гелиоцентричности нашей планетарной системы.

 

Но каким-то образом, когда проблемы такого, довольно простого для нас сегодня уровня давно решены (система ни та, и ни другая, а все относительно), истина все еще продолжает отодвигаться все дальше и дальше не только от эмпирической реальности, но и от так называемых конкретных фактов.

 

Б. Как было б хорошо—стройная иерархия?

 

Логический позитивизм принял на вооружение опять-таки старую классическую идею, корнями уходящую в античную философию, но укоренившуюся на Западе через труды Декарта и других рационалистов: достаточно иметь ряд простых истин, и через их комбинации все возможные истины будут получены.

 

Этот ряд простых истин имеет эмпирическую основу.

 

А их комбинации уже чисто процедуральны.

 

Логический позитивизм объявил, что математика - царица знания.

 

Физика, выражаемая посредством формул - наиболее точное приближение к ней.

 

Химия должна найти пути быть сведенной к физике, и тогда она станет точной наукой.

 

Биология должна быть сведена к химии.

 

Психология – к биологии.

 

Экономика - к психологии.

 

А социология - к экономике.

 

Ну, а  политическая наука - к социологии.

 

Этот амбициозный редукционистский абстрактный храм науки можно преподнести и в другой форме: если найти точную формулу для выражения истины человеческим языком, т.е. если свести естественный язык к формальной логике, то процесс отделения зерен от плевел во всех описательных науках пойдет намного быстрее.

 

Истины будут отделены от лжи, сгруппированны вместе, и их закономерная сущность станет ясна.

 

Бертран Рассел и «ранний Витгенштейн» попытались достичь этого: они попытались формализовать естественный язык, и, с другой стороны, свести математику к логике.

 

Оба глобальных предприятия потерпели крах.

 

Оказалось (довольно неожиданно), что даже математика не может быть сведена к логике.

 

Что есть некий несводимый остаток, который показывает, что математика не чистая абстрактная наука («головная», базирующаяся на дедуктивной логике), а «эмпирически загрязненная».

 

В ней есть логические прыжки, эвристические короткие замыкания, которые не допускают ее окончательного разложения на истину и ложь.

 

В. Почему не исчезают маргиналы?

 

Позитивисты, все же, не исчезли: они создали своих последователей.

 

И до сих пор есть такая странная порода людей на земле, которая занята тем, что выстраивает цепочки правильных формальных утверждений, и ищет методы проверки их правильности, в том числе и компьютерным способом.

 

Хотя есть такая теорема, которая доказывает, что даже логика до конца не формализуема.

 

Т.е. всегда будет некий эвристический прыжок автора комплексного умозаключения, который невозможно проверить формальными методами.

 

Иначе говоря, даже в самом строгом умозаключении есть элемент воли, свободы, субъективного мнения (в самом математическом смысле), который приходится только лишь принимать на веру.

 

В итоге, крупнейших логиков могут понять только другие крупнейшие логики.

 

Быть теоретическим логиком - это дар, сродни дару музыки.

 

Нет машинных процедур оценки.

 

Поэтому для простых смертных логики - только группа маргинальных чудаков.

 

А для них самих - они носители единственной на данный момент истины - или метода ее проверки.

 

Г. Означающее и означаемое?

 

Интересно отметить, что логические позитивисты имеют тенденцию отстраняться от вопроса - что есть истина и что есть ложь.

 

Они рассуждают в рамках двоичной системы «истина-ложь», базируясь на допущении, что последние существуют.

 

Вся логика, претендующая быть единственно научным способом окончательной проверки истин, построена, на самом деле, в условном наклонении: если допустить, что истина существует, и что она каждый раз только одна, и что ей противостоит ложь в каждом конкретном случае, то, если у вас есть талант логизирования, вот как эту истину можно проверить.

 

Этот закон существования законов "как если бы" является бомбой, которая разрушает любую идею о попытке позитивистского мышления: если мир дан нам только "как если бы", то ни один факт невозможно брать на веру!

 

Более того, фактов вообще не существует, а есть только их интерпретации!

 

Д. Закон имманентного саморазвития?

 

Старая добрая "марксистская" (гегелевская) диалектика решала эту проблему познания "диалектически": строгих общественных законов нет, но есть "тенденции".

 

Или: мир не познаваем абсолютно, но он познаваем относительно.

 

Эти утверждения здравого смысла, взятые на вооружение во всем мире, привели к ситуации, лучше всего сформулированной Бахтиным как закон имманентного саморазвития.

 

Посмотрим на примере, как работает этот закон: наука об обществе - слишком большой кусок, ибо, что такое целое общество, где его границы, что в него входит, а что нет?

 

Давайте разделим его, согласно здравому смыслу, на составные части.

 

Одна из явных составных частей общества - это организации.

 

Давайте создадим науку об организациях.

 

Но это тоже слишком общо.

 

Организации бывают различными.

 

Соответственно, возникают науки о прибыльных организациях (фирмах) и бесприбыльных.

 

Специалист по прибыльным организациям (то, что называется  MasterofBusinessAdministration)  уже должен знать столько в своей якобы узкой, и все же слишком широкой области, что он не может досконально знать, что же происходит в смежной области - науке о бесприбыльных организациях? (1)

 

В итоге, два специалиста дублируют знания друг друга, так как на самом деле между двумя типами организаций много общего.

 

Более того, они могут, не ведая того, повторить результаты исследования специалиста в криминальной социологии, и не ведать этого.

 

Для описания структурно смежных явлений они начинают использовать разные термины.

 

Так, японские фирмы хорошо известны из-за своего стиля худощавого менеджмента. (2)

 

А американские создали стиль, известный как "уменьшение жира".

 

Оба случая - об одном и том же явлении, но понятия разные, и специалисты пересекутся, только если совершат творческое усилие и выйдут за рамки своей узкой специальности - или в смежную (а также в очень далекую),  или в другую культуру.

 

А усилие это трудно совершить, ибо чаще всего и не нужно, и не оплачивается  - фирмы, платящие за исследование, и так выживают.

 

Им проще и дешевле оплатить изобретение велосипеда заново, нежели нового средства передвижения.

 

Так по закону имманентного саморазвития знание начинает разветвляться, специализироваться, и, даже если не теряет узкую приложимость здесь и сейчас, оно не становится качественно новым прыжком, ибо не обобщается и не соотносится со знаниями в смежных областях.

 

Бахтин имел в виду, что знание теряет свой моральный смысл так же, как технология.

 

Но Бахтин бы согласился, я думаю, с тем, что даже если знание принципиально не обязано быть моральным (это еще дискутируемый вопрос), оно тем не менее теряет свою функцию духовного обогатителя и тем самым –«осчастливливателя» человека из-за закона имманентного саморазвития.

 

Результат - отчуждение специалиста от средств и продукта его производства  - знания, и вызревание нового кризиса знания, на этот раз - кризиса знания о том, что кризис знания - перманентен.

 

Е. Перманентный кризис знания?

 

Один из самых интересных примеров этого закона - язык высокой науки, употребляемый, даже если наука очень "низка".

 

Умелый обществовед-философ сцепляет абстрактные слова друг с другом с таким мастерством, что возникает впечатление крепко сбитого текста.

 

Чаще всего, чем более крепко сбитым кажется обществоведческий текст, тем более вероятно, что он пуст, если его попытаться перевести в простую человеческую терминологию.

 

Так, шумная Парсонс-Гидденсовская оппозиция "агента против структуры" просто-напросто повторяет старую классическую проблему личности в истории, иными словами, проблему роли личности и личной свободы в общественной жизни и измерениях, или говоря по-спинозовски, проблему свободы против необходимости, а по-лапласовски, детерминизма, а по-эдиповски, проблему фатализма.

 

Обогащает ли наше знание замена этих формулировок формулировкой "структуры против агента"?

 

Для человека, погруженного в историю мистификации понятия «структуры» в течение всего 20-го века - пожалуй, да, обогащает.

 

Тут, говоря по-шиллеровски, у нас есть возможность эстетического удовольствия от ассоциации этой структуры с большим миром структур.

 

Но, по большому принципу, быть может и не обогащает, ибо не позволяет решить саму проблему, определить степень свободы этого агента (агента какой силы, кстати?).

 

Итак, язык высокой науки как бы предназначен для того, чтобы пришел мальчик и воскликнул: а король-то голый!

 

Ё. Камарилья голого короля?

 

Великолепная система социальных запретов направлена на то, чтобы этого не допустить.

 

И жрецы от науки, в принципе, находятся в беспроигрышной ситуации: пока мальчик не изучит всего, он не достаточно знающ, чтобы иметь право на свое мнение.

 

А когда он изучил, он уже один из наших, и это просто еще одно мнение, наряду с другими.

 

А в лучшем случае, он уже кооптирован в наши ряды, и даже мнения независимого уже не имеет!

 

Огромные средства направляются на то, чтобы мальчика не допустить.

 

Ученые поддерживают друг друга, школы поддерживают  друг друга, мальчику запрещено участвовать в диспуте, если только он не прошел через все стадии тренировки и дрессировки, а если прошел, то потерял свежесть взгляда и не скажет, что король голый.

 

Вокруг все знакомые, друзья, тещи да сваты—как можно критиковать?

 

Надо быть степенным, а не хулиганом…

 

А то вдруг тещи да сваты ополчатся против и выгонят из званий да профессий…

 

Мальчик стал неопасным...

 

Даже если король не совсем гол.

 

Но проблема-то на самом деле в том, что король-то не совсем, действительно, гол!

 

Кое-где он покрыт рациональными зернами!

 

Вся трудность в том, что он не совсем гол, и жрецы и лицемеры-подхалимы оказываются не совсем неправы.

 

Простых решений нет.

 

Насколько он покрыт, в каких местах тела?

 

Проблема в отсутствии всеобщих критериев для отделения плевел от зерен.

 

Каждый начинает этот путь сам для себя, каждый раз заново, и советчиков в этом деле практически нет.

 

И вообще был ли мальчик-то? Или только кровавый - в глазах?

 

Ж. Наивный атомарный номинализм?

 

Причина этого зацикливания науки - в той же самой методологической ошибке, на которой построена вся формальная логика.

 

В скрытом или явном утверждении, что мир состоит из статичных и конечных вещей, которым соответствуют имена.

 

Эта ошибочная предпосылка приводит к следующей ошибке - что явления тоже статичны и конечны, т.е. фиксируемы во времени и пространстве.

 

Следовательно, их можно изучать, как вещи.

 

Отсюда и желание достичь статичного и конечного знания (выведение

абсолютного закона).

 

Методологическая ошибка, на самом деле, лежит даже глубже.

 

С одной стороны, знание, что все вышесказанное - неверная модель мира, существует и не оспаривается.

 

С другой стороны, модели изучения мира вновь и вновь возвращаются к тому, чтобы все же попытаться найти жесткие закономерности, базируясь именно на вышесказанной неверной модели.

 

Ибо, как говорится, если не упрощать и не расчленять сложное на простое, то невозможно узнать что-либо, и передать без "потерь".

 

Так, коренная ошибка заложена в самом механизме допущения, что хотя мир не таков (не состоит из статичных вещей), его можно изучать методами, которые не таковы, каков мир (статичными). (Бродский – Платонов?)

 

Но это только часть ошибки, хоть и немаловажная.

 

З. Фрейминг и определение повестки?

 

Ошибка, следующая из этой, в том, что вместо того, чтобы задаваться вопросом, каков мир, и, так сказать, заново назвать его и его части, исследователи берут на вооружение существующие названия и пытаются найти соответствие им в мире.

 

Творческий акт можно определить, как процесс переименования мира из-за внутренней неудовлетворенности человека существующими именованиями.

 

Вспомним, как Шкловский объяснял Толстовский прием остраннения («отстраннения?»).

 

В своем дневнике Толстой писал об импульсе начать "Севастопольские рассказы" следующим образом.

 

Когда он приехал в Крым, то обнаружил, что в существующей литературе, отражающей войну, ни Крым - не Крым, ни война - не война, ни солдат - не солдат, и все надо заново описывать, т.е. переименовывать.

 

Так, к примеру, вместо явления глобализации, центром исследования становится понятие «глобализации».

 

Которое ввел какой-либо ученый, политик или журналист.

 

Тот, кто ввел это понятие, выигрывает: глобализует мир.

 

Почему?

 

Потому что исследователь этого понятия не задается вопросом - каков мир, в котором мы живем? Глобален ли он?

 

Он задается вопросом: "Что такое глобализация?"

 

И даже хуже: «Что такое «глобализация»»?

 

Такая постановка вопроса в нашей реальности неминуемо приводит к ситуации, когда находится куча явлений, которые втискиваются в понятие «глобализации», как его составные части.

 

Самой формулировкой вопроса уже постановляется, что она, глобализация-то, есть!

 

Между тем, более свободная постановка вопроса, независимая от модных, привнесенных из внешнего мира, концептов с неточными и неизвестными референтами, могла бы привести к выводу, что глобализации как таковой и нет!

 

А тут сама постановка вопроса не только приводит к тому результату, что глобализация утверждается наличной, но и, когда таких ответов накапливается достаточное количество, глобализация действительно реализуется, ибо мир начинает быть видимым в свете этих ответов!

 

Так работает система самооправдывающихся пророчеств, о чем смотри ниже.

 

И. Фокусы компартментализации Знания? Индоктринация и Зеркальный имидж врага моего?

 

Так как каждая частичка знания только относительно помогает жить, чем более специализированно знание, тем относительнее оно помогает жить.

 

Ритуальные законы диалектики, сформулированные классической немецкой философией и отточенные умными диссертациями многих поколений научных коммунистов, к сожалению, не помогают жить.

 

Они не помогают ответить на вопрос капиталиста: «Зачем я должен финансировать это исследование, если оно не принесет "твердых" результатов?

 

Приложимых раз навсегда и везде, и при всех обстоятельствах?»

 

Они не помогают ответить на вопрос ученого самому себе: "Должен ли я заниматься этой ускользающей попыткой поймать за хвост закономерность, или с моей стороны было бы более морально—открыть кафе?"

 

Эта проблема отсутствия истины и замены ее интерпретацией очень актуальна особенно для армянского народа, который десятилетиями был конструируем таким образом, чтобы быть индоктринированным, что он потерпел геноцид.

 

Ну, а турецкий народ был конструируем таким способом, чтобы быть индоктринированным, что армянский народ не терпел никакого геноцида.

 

Теперь эта же история расколотой реальности повторяется с азербайджанским народом. Вспомним роль, которую так называемая Топхана сыграла в Кировабадских погромах: ведь строительство какого-то там завода в Топхане было преподнесено азербайджанцами, как факт десакрализации какого-то их памятника.

 

Почему?

 

Потому, что армяне были индоктринированы апелляциями к белому геноциду, уничтожению их исторических памятников, и азербайджанцы чувствовали необходимость найти пример этому и в своей истории!

 

То же самое  - другой символический пример из Карабахской войны - побоища в Ходжалу.

 

Опять никому не важно, сколько на самом деле там было убито мирных жителей, кто их убил и почему.

 

А важно, что это был факт насилия армянских солдат по отношению к мирным жителям.

 

Азербайджанцы как бы говорили этим случаем: "Видите, не только мы звери?"

 

И армяне отвечали: "Видите, не только вы звери? Если захотим, и мы можем быть зверьми!"

 

Так называемый диспут насчет геноцида, а также карабахский конфликт дают огромный материал для обсуждения того факта, что факты являются делом интерпретаций.

 

Да и любой конфликт: возьмите хоть израильско-палестинский.

 

Иными словами, факты являются результатом социального конструирования (смотри ниже).

 

Й. Тафтологика или туфталогика?

 

Если логики и обращаются к вопросу, существует ли истина, то они подходят к этому с точки зрения проблемы референции, т.е., отнесения некоего факта к своему референту (имени - к вещи).

 

Существуют ли референты - вопрос, который обычно сердит логиков, и они пытаются его обойти.

 

Тот, кто задаст такой вопрос, обычно не имеет логического таланта.

 

Обсуждая вопрос отнесения референтов к знакам, логики подходят к этому тоже своеобразно: они обычно выбирают специфические выражения.

 

Так, например, соответствует ли истине "я боюсь", -  едва ли может стать проблемой логического анализа, хотя это можно проверить эмпирическими  методами в психологии.

 

Но логический анализ проблемы референции обычно концентрируется на проблемах типа «Истинно ли выражение "Сократ - смертен"?».

 

Таким образом, сухари-логики уходят все дальше и дальше от веских интересных вопросов бытия, как, например, что такое смерт-ность или Сократ-ность (Сократичность?), а также вопросов логики и психологии: почему люди говорят непрямыми смыслами, и почему только очень небольшая часть наших высказываний имеет легко установимые референции?

 

Более того, логические позитивисты, признают они это или нет, являются по сути номиналистами, так как для них весь мир разделен на вещи, существующие отдельно друг от друга, которым соответствуют имена, тоже существующие отдельно друг от друга, и пришпиленные к их денотатам.

 

Действие, для них, это признак имени, также, как прилагательное.

 

Нет качественной разницы между выражениями "Это дерево красное", "Это

дерево - человек", или "Это дерево любит тебя".

 

Если бы логика следовала логике арабского языка, а не английского, где имя существительное - самый главный член (3), то логика была бы, быть может, принципиально другой.

 

В арабском действие, глагол есть главный член, и в арабской логике все имена были бы производными от глагола и атрибутами глагола, а не наоборот.

 

Но логический позитивист, тем более, не знающий других языков, отметет этот мой тезис, как и все остальные, сказав, что я пытаюсь компартментализовать—засунуть в культурную относительность—результат абсолютной человеческой мудрости, общечеловеческое достижение—систему логических предикатов, атрибутов и т.д.

 

Таким образом, логические позитивисты тоже могут предугадать будущее, но несколько странное.

 

Любой логический закон по сути своей тавтологичен.

 

Он якобы объясняет истину, но на самом деле только повторяет систему аксиом, которые даны изначально в условном наклонении.

 

Так, например, классический силлогизм "Сократ - человек. Все люди смертны. Следовательно, Сократ тоже смертен", казалось бы, сообщает что-то о будущей судьбе Сократа.

 

Черта с два!

 

К сожалению, при переводе на армянский язык становится ясно, что на самом деле ничего нового не сообщено, потому что понятие «смертности» уже изначально заключено в понятии «человек».

 

Человек (мард) и смерть - однокоренные.

 

Человек и есть смертное существо.

 

Таким образом, мы имеем дело со скрытой тавтологией: "Сократ - смертен (смерд?). Все смертные - смертны. Следовательно, Сократ - смертен".

 

Ну какое же это предсказание судьбы?

 

Не говоря уже о том, что тут же и к месту возразить: "Я протестую, Сократ бессмертен!" - и опять же, проблема предугадывания останется нерешенной.

 

К. Манипулянты властных терминологий и аббревиатур?

 

Один вариант преодоления этой проблемы - договориться заранее об ограничениях на смыслы слов.

 

Этого легче всего достичь путем лишения слов как можно большего количества смыслов.

 

Так, если Сократа обозначить буквой "S", а смерть буквой "V" (а еще лучше, каким-нибудь совершенно бессмысленным, не вызывающим никаких ассоциаций значком), то всех вопросов о смерти и бессмертии можно избежать, и силлогизм будет верным.

 

Так как трудно договориться о том, что каким знаком обозначать, это обычно делается без всякого договора, путем насильственного навязывания читателю новой системы смыслов.

 

Читателю ничего не остается, как согласиться с обозначениями автора, чтобы проследить его (или ее - авторши) мысль.

 

Обычно этому виду рабства (подчиняться бессмысленным, немотивированным, неоправданным твоей глубинной психикой обозначениям) начинают покорять детей с самого раннего возраста, в школе.

 

Те, кто достигает этого успешно, в дальнейшем хотя бы средне преуспевают в математике, физике, а также и по жизни, чаще всего становясь человеком достатка выше среднего.

 

Те, кто не очень достигает, могут стать или отбросами общества, или крупными лидерами.

 

Этот способ очень важен, его суть - хорошо известный пропагандистский прием: чтобы власть была безоговорочно принята, она должна быть в состоянии говорить любую бессмыслицу, а люди должны принять это как высшее откровение или хотя бы как данность, т.е. не восстать против этого.

 

Так, если люди усомнятся, что массовая коммуникация существует, то

фундамент современного общества может пошатнуться.

 

Если бы массовая коммуникация действительно существовала, по сути это означало бы, что массы всерьез коммуницируют - т.е. обмениваются посланиями друг с другом, а не что некая радиостанция, или телестанция, посылает послания массам - хотят массы получить их или нет.

 

Что же делать?

 

Лишить это понятие прямой связи с его смыслом, назвать его МК.

 

Для знающих, заинтересованных и согласных с порядком вещей ясно, что речь идет о массовой коммуникации - или о той штуке, которая под этим именем скрывается.

 

Для тех же, кто мог бы задуматься, давайте сделаем это чуточку труднее, назовем это МК, создадим барьер между напрямую оценивающим смыслы сознанием и смыслом, который мог бы быть потенциально оценен критически.

 

Мы не такие сумасшедшие, как эти логики, чтобы назвать эту штуку какой-нибудь «сигмой», но мы и не такие наивные, чтобы оставить имя, чтобы оно звучало, как оно есть.

 

Чтоб никаких секретов, все в открытую, и наша фальшь (или честная ошибка, которую мы ленимся выправить—или ее выправление слишком дорого обойдется)—налицо.

 

И оправдание есть прекрасное - аббревиатуры сохраняют время.

 

Так, путем накопления монструозных бессмысленных понятий, таких, как социология и МК, прямая связь между смыслом и его референтом прерывается, и жульническим способом творится современный мир, где после определенных раундов повторения эти понятия становятся неизбежными и характеризуют этот мир, в котором мы живем.

 

Л. Честный нудный полилог?

 

Другой способ, предлагаемый, в частности, Хабермасом, это сесть в круг и договориться на самом деле, что понимать, как что.

 

Это долго, нудно, почти невозможно и неэффективно.

 

Но это может дать другие побочные важные результаты.

 

В процессе обсуждения, что называть как и почему, люди узнают друг друга поближе.

 

Они выработают систему общения.

 

И наконец, они проживут какую-то часть своей жизни.

 

Т.е. прямая цель обсуждения едва ли будет достигнута идеально, но общение людей перейдет на качественно новую ступень.

 

Они станут терпимыми друг к другу и примут друг друга, как они есть.

 

Они помудреют.

 

Этот способ хорош, но мало  людей, которые согласны пойти на это.

 

Люди хотят жить, выживать и получать удовольствие, нежели тратить время на общение, как самоцель.

 

На самом деле, они чаще всего не хотят ни крайней истины, ни быть понятыми, ни даже достичь согласия.

 

Они просто хотят, чтобы их оставили в покое, или хотят навязать себя другим (если это способ достичь покоя для них).

 

Для обеих целей Хабермасовский рациональный полилог не очень-то подходящий путь.

 

4. Новый рационализм?

 

А. Политическая экономия?

 

Новый англо-американский рационализм во многом базируется на достижениях французских и немецких философов, но он также и глубоко отличается от последних рядом важнейших культурных отличий.

 

Чтобы проиллюстрировать хотя бы один аспект этого отличия, можно напомнить, что немецкая политическая экономия основана на первичности произведенного материального продукта; не удивительно, что труд становится в центр такой философской системы (и для марксистов, и для нацистов).

 

Англо-американская же основана на первичности спроса. В этой трактовке спрос определяет, что будет произведено.

 

Это фальшиво, но выгодно - смотри ниже о рекламе, конструирующей спрос.

 

В англоязычном мышлении в центре - право на удовольствия и удовлетворение желаний, а не обязанность (труда).

 

Б. Кредит?

 

Другой пример: континентальная финансовая наука основана на первичности наличных финансов.

 

Кредит в понимании континентальной науки не может определяться независимо от дебита - или от наличных средств.

 

Тратиться в зависимости от того, сколько имеется в наличии.

 

Американский же бюджет, например, определяется прямо противоположным способом.

 

Группы интересов предъявляют свои претензии, лоббируют, и на основе их требований составляется бюджет, в итоге которого Америка постоянно живет в кредит самой себе, своему будущему и всему миру.

 

При этом она также и наиболее «великодушный» кредитор - именно потому, что она не заботится о том, чтобы кредит соответствовал финансовым возможностям.

 

Это происходит потому, что в Америке восторжествовала экономическая идея о том, что траты стимулируют рынок и производство - поэтому тратить надо больше, чем зарабатывать.

 

Это  имеет, конечно, еще и культурно-психологические корни: люди должны быть психологически привычны к специфическому чувству риска, неуверенности и опасности, когда они постоянно манипулируют большими средствами, нежели те, которыми психологически обладают.

 

В. Номады?

 

Плюс к этому еще и нужно некое абстрагированно-математическое отношение к реальности: ведь результат труда для традиционного христианско-крестьянского сознания - материальный продукт в своей конкретности.

 

Если лишить традиционное оседлое христианское сознание религиозности, в его стремлении к вечности идея бога субституируется идеей культуры.

 

Культурой же считается приложение творческого труда к материи.

 

Творческий труд освящает материю, в связи с чем становится необходимым результат этого труда сохранить на века.

 

Так, Нарек становится святыней независимо от текста, содержавшегося внутри.

 

Так, оскверненный храм возбуждает национализм независимо от того, верующий ты или нет.

 

И тут легко провозгласить себя некритически верующим, лишь бы объяснить себе и другим это стремление сохранить материальные атрибуты культуры, как вариант проползания в вечность не мытьем, так катаньем.

 

Для такого сознания чем глубже цивилизационный слой под ногами, тем более эта земля священна.

 

Хоть и может не удержать на себе тяжелого Мгера - именно из-за ослабленности термитными коридорами, прогрызенными этим музейным слоем.

 

Кочевые же культуры, независимо от религии проповедуемой, отрицают сакральность материальных элементов культуры и менее заинтересованы в фиксации своей бессмертности в материальных музейных продуктах.

 

Они, наоборот, возникают из тех, кто был лишен этой возможности фиксации, и кто пошел бродить по свету и лишать других.

 

У них принципиально другое отношение к материальным продуктам, которые должны быть взаимозаменяемы, одноразовы и легко жертвуемы.

 

Отсюда картонные дома в Америке и засилье одноразовости  - любви, зубных щеток, шприцов, посуды, одежд и всего-всего, к чему у представителя противоположной культуры возникла бы крепкая привязанность.

 

Не привязывайся, и не имей ничего своего, что бы можно было отнять и боль причинить, зато весь мир наш, и нет чужих монастырей с чужими уставами, в любом месте я - у себя дома, - вот лозунг, и причины выживаемости, кочевых вселенских культур.

 

Может, и не от хорошей жизни эта парадигма сложилась, но явно делает ее представителей более ловкими и приспосабливаемыми.

 

Непривязанность к прошлому, во-первых, поднимает адаптабильность, во-вторых, создает легче эксплуатируемый класс.

 

Гибкий, мобильный и не помнящий родства.

 

Это поднимает конкурентоспособность общества.

 

Воспоминания—удел стариков. Непривязанность к прошлому также и омолаживает общество.

 

Для нового американского сознания, бродячего, оторванного от культурно -материальных корней, номадического, средство - нематериальный продукт.

 

Не зря конец финансового владычества Британии ознаменовался отрывом денег от золотой основы.

 

Психологически это никакой трудности для нового американского сознания не составило, и Америка вырвалась вперед в новых условиях.

 

Также и с картезианским рационализмом: он претерпел существенные изменения по пути из Франции в Америку.

 

Г. Теория игр?

 

Однако, пожалуй, наиболее впечатляющим достижением Западного в целом (с участием советских математиков) мира в рационализме 20-го века является теория игр, или теория рационального взаимозависимого действия, или теория принятия решений, или теория институциональной экономики.

 

Все эти теории относятся к одной и той же области знания – и это еще одна иллюстрация дуплицируемости знания (4).

 

Теория принятия решений рассматривает мир как математическую совокупность отдельных друг от друга вещей, из коих некоторые имеют волевой атрибут и могут поступать, а другие - нет.

 

Когда волевой субъект (человек) должен принять решение во взаимодействии с чем-то, «не обладающим» субъективной волей, это называется "играми с природой".

 

Так, например, игра в рулетку - это игра с природой.

 

Уравнение игры - в смысле азартной игры, ни в коем случае не театральной и не детской-творческой – с ответственным поступком также иллюстрирует некий факт о видении мира, где шанс решает все.

 

Качественно более сложной является ситуация, когда два или более волевых субъекта играют один против другого.

 

Классическим примером этой ситуации, когда оптимальность решения одного находится в прямой зависимости от решения другого, является популярный миф о дилемме заключенных.

 

Д. Дилемма заключенных?

 

Двое сообщников были пойманы, посажены в тюрьму без возможности коммуникации, и  полицейский предложил каждому из них следующий выбор: если ни один не сознается (в чем бы то ни было - в совершенном или несовершенном преступлении), за неимением улик оба будут выпущены.

 

Если один сознается, а другой нет, то тот, кто сознается, получит более легкий срок (допустим, 2 года), чем тот, кто будет упорствовать (допустим, 7 лет).

 

Если же оба сознаются, то оба получат по пятерке.

 

Таким образом, обоим вместе выгоднее молчать, но каждому по-отдельности выгоднее сознаться.

 

Но, так как они изолированы и не могут договориться, они должны доверять друг другу заранее, чтобы молчать без координации (кооперации).

 

Е. Проблема доверия?

 

Концепт доверия - ключевой в западной политической экономии. (5)

 

Мир в таком видении—это атомарные индивидуумы, математически равные друг другу, не имеющие никаких связей, всяких привнесенных обстоятельств, таких, как культурная или родственная общность, или общий источник власти, кроме совместно совершенного - или несовершенного – преступления.

 

Так как априорное доверие при данном видении мира  невозможно, то решение  дилеммы заключенных в том, что оба решают сознаться и кончают хуже, чем кончили бы, если бы оба не сознались, но лучше, чем каждый по отдельности кончил бы, если бы другой сознался, а он нет.

 

Этот миф приложим ко всем возможным ситуациям в мире, в которых речь идет о выборе между сотрудничеством или конфликтом при отсутствии доверия.

 

По сути он сообщает следующее: что люди принимают не наилучшие возможные решения во взаимозависимых ситуациях, а оптимальные, т.е. такие, которые берут в расчет то, насколько можно доверять другим людям.

 

При равенстве всех других факторов, если вы попадете в подобную ситуацию, рациональнее сознаться, чем молчать, если нет возможности договориться с партнером или доверять ему.

 

Доверие может возрасти, если обстоятельства изменятся.

 

Представьте себе, что дилемма заключенных повторяется уже в который раз в вашей жизни, с тем же самым партнером.

 

Вы будете основывать свое решение на том, что вы выучили в течение предыдущих разов.

 

Если вы выучили, что ваш партнер молчал, то вы можете также промолчать, даже если нет предварительной договоренности перед данным очередным раундом.

 

Если же вы выучили, что он не молчал, даже когда вы молчали, то, конечно, лучше сознаться самому: здесь вы доверяете своему знанию, не доверяя партнеру.

 

В любом случае, повторение ситуации (быть может, только кажущимся образом, но) уменьшает недостоверность результата.

 

На самом деле повторение ситуации соотносимо с результатом только и исключительно при условиях игры с другим сознанием, т.е. не с природой.

 

Так, неопытные игроки в рулетку могут думать, что вероятность попадания шарика на одну и ту же цифру дважды, трижды и так далее подряд все более и более низка.

 

Между тем это далеко не так по той простой причине, что два последующих пуска шарика не связаны между собой.

 

Т.е. вероятность попадания шарика на данную цифру каждый раз независима от количества предыдущих попаданий.

 

Каждый раз шарик имеет точно такой же шанс выпасть опять на семерку (как и в предыдущий раз), как и на любую из 36 возможностей: одну тридцать седьмую шанса.

 

Поэтому передвигать фишки с семерки на любую другую цифру потому, что только что выпала семерка, а следовательно, маловероятно, чтобы она выпала снова - просто суеверие, а не здравый смысл.

 

Дело обстоит прямо противоположным образом в игре с волевым субъектом: противник учится от предыдущих ситуаций, и их влияние на решения, которые будут приняты в будущем, возрастает по мере повторения игры.

 

Ж. И все же прошлое влияет на будущее?

 

Опыт показывает, что в повторяющихся ситуациях доверие и кооперация действительно возрастают, особенно, если партнеры знают, что это не  последний раз, когда они вынуждены иметь дело друг с другом, или что данная

игра будет повторяться бесконечно, т.е. если они не знают заранее, сколько еще раз придется им столкнуться с подобным выбором в будущем.

 

В таком случае каждому выгодно не обмануть ожидания другого, чтобы в будущем не обмануться самому.

 

Таким образом, как сказал бы Достоевский, и против чего бы резко восстал, математически доказывается, что люди во взаимозависимых ситуациях будут кооперироваться, если эти ситуации будут повторяться достаточно долго.

 

Однако мотив доверия как гарантии на завтра - это человеческий мотив, а не математический.

 

И нечасто бывает, чтобы человек знал, что игра с данным партнером будет повторяться  бесконечно.

 

На самом деле заранее ясно, что все раунды всех игр конечны для каждого данного партнера.

 

Оказывается, есть математическая разница в наших действиях, если мы знаем, что игра бесконечна, или если знаем, что она конечна, но не знаем, сколько ее раундов осталось впереди. Если мы знаем, что игра конечна, и знаем, когда будет последний раунд ее, мы рассчитаем так, чтобы обмануть партнера заранее, вместо того, чтобы он обманул нас.

 

Если он тоже знает, когда конечный раунд, он поступит точно так же, и мы опять кончим не с наилучшим результатом, и даже вероятно не с оптимальным, а с почти наихудшим.

 

Но если оба знаем, что игра конечна, и знаем, когда конец, то это равно как бы одному раунду.

 

А вот если оба знаем, что она конечна, но не знаем, когда именно конец, тогда становится интересно: тогда наилучшей стратегией для каждого становится стратегия "око за око", т.е. поступать в каждом следующем раунде точно так, как партнер поступил в предыдущем.

 

Если он обманул в предыдущем, то мы обманем в этом.

 

Если в ответ он вернулся к кооперативному взаимовыгодному поведению, то мы тоже вернемся, и будем поступать так до тех пор, пока он не обманет вновь.

 

Эта стратегия позволяет минимизировать потери и добиться, после многих раундов, того, чтобы постоянная кооперация была единственно осмысленным

(выгодным) вариантом для обоих.

 

Кстати, знание тактики партнера дает колоссальное преимущество, поэтому если у партнера не хаотическая тактика, основанная на случайном выборе шагов, то это может позволить правильно предугадать исход интеракции.

 

З. Мы вынуждены быть рациональными?

 

Теория рационального действия очень непроста. Она не просто утверждает нормативно, что люди действуют рационально.

 

Так думал еще Декарт, мало того, что думая, что он думает, когда он думает, что он думает, но и думая, что он существует, когда он всего лишь думает, что он думает.

 

Теория рационального действия утверждает, что иначе невозможно действовать в более или менее длительном периоде времени.

 

Играя против природы, надо знать шансы, иначе проиграешь, и игра закончится.

 

Играя против людей, надо стараться как можно быстрее найти такую стратегию, которая позволит получить наибольшие выгоды или хотя бы пострадать как можно меньше.

 

В таком случае, так как каждый вынужден играть, следуя той же мотивировке, результат будет тот, что все станут играть рационально, т.е., например, дойдут до ситуации "око за око" и после этого начнут кооперироваться.

 

И. Математический закон внутри нас?

 

Властная сила теории рационального действия в том, что она не говорит, как должно быть по морально-этическим соображениям.

 

Она говорит, как есть, а если нет, то будет, т.е. как должно быть в зависимости от математических необходимостей.

 

Мораль (люди должны кооперироваться, а не конфликтовать) и закон необходимости срастаются воедино.

 

Так же, как в случае с кантовской концепцией, что демократии не воюют друг с другом (что  основано на нормативном аргументе, а в конце концов находит свое подтверждение статистически), другой кантовский закон, самый главный, "Категорический Императив", получает математическое подтверждение.

 

Если знаешь, что игра повторяется, то лучше не шали, а поступай так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой.

 

Для Канта, правда, имело некоторое значение - поступаешь ли ты так из-за угрозы расплаты или из принципа.

 

Но в случае с дилеммой заключенных мы имеем дело с ситуацией, когда угроза расплаты совпала с принципом поведения.

 

Если избежать расплаты невозможно в принципе (как невозможно избежать "Страшного суда", но намного более реалистично), то моральный поступок и рациональный поступок становятся суть одним (несмотря на все парадоксы, которые следуют из этой ситуации).

 

Й. Почему же не все согласны?

 

Как и другие случаи рационалистичных объяснений мира и методов угадывания будущего, и этот метод не получил принципиальной критики.

 

Люди или принимают этот аргумент и начинают рассуждать в его русле, или отрицают его и находят себе другое русло.

 

Диалога с теорией принятия решений наблюдается маловато.

 

Пожалуй, наиболее правильным будет показать возможность критического подхода к ней опять-таки с культурологических позиций.

 

Ключевым словом здесь является "кооперация".

 

В американском-английском кооперация - это эвфемизм для принуждения.

 

Материальное и принципиальное равенство двух свободных субъектов, которое подразумевается частичкой "ко" – в прагматике американского-английского стерлось.

 

Не раз можно видеть в голливудских триллерах ситуации, когда террорист собщает: «Вы будете кооперироваться со мной, а не

 то...»

 

И убивает невинную жертву для иллюстрации.

 

Власть как рамка, определяющая наличные выборы, резко смещает их в сторону одного игрока.

 

Как если бы один из заключенных при любом исходе получал на десять лет больше, чем другой.

 

Изменило бы это его стратегию выбора исхода?

 

В математическом варианте, это неважно.

 

Неважно, сколько лет получил каждый, лишь бы разница между выборами для каждого была бы, абстрактно, одна и та же.

 

Между тем в реальной жизни именно это и важно.

 

Психологически для одного важнее, имея один рубль, потерять его и затем выиграть, а для другого - просто не терять.

 

Один из двух заключенных, предположим, молод, другой уже стар.

 

Старый может подумать,что ему будет уютнее в тюрьме.

 

Зачем ему лишние проблемы?

 

Все это может предрешить неожиданный исход дилеммы, исход, не соответствующий нашим расчетам и предположениям.

 

Но рационалисты утверждают, что  в любом случае, при учете всех возможных факторов, суть противостояния не изменяется.

 

Иначе говоря, неважно, играешь ли ты с террористом или с любимой, если перед тобой выбор.

 

В любом случае, какой-то вариант будет выгоднее, чем другой.

 

Выгоднее не получить пулю в лоб от террориста, даже если кооперация с ним унизительна.

 

К. Самопожертвование?

 

Чего рационалисты не могут объяснить, так это альтруизм.

 

Геройство.

 

Как может кто-то смерть предпочесть унижению?

 

Как считают рационалисты, это возможно, только если смерть принесет больше пользы или выгоды, чем унижение.

 

Так, например, если человек надеется на посмертную славу.

 

Или если он, умирая, спасает других, чью жизнь ценит больше, чем свою.

 

То, что свою жизнь можно ценить больше, чем чужую, и все же пожертвовать собой во имя других, выше понимания утилитарных рационалистов.

 

Наконец, для приложения рационального подхода необходимо, чтобы все выборы были четко различены в своей ценности.

 

Если невозможно выбрать, что ценнее, тогда две ценности могут считаться равнозначными, и наилучшая стратегия выбора между ними - орел или решка, т.е. 50-процентный шанс.

 

Рационалисты не могут представить себе ситуации, когда невозможно предпочесть одну ценность другой, а между тем выбор делается не рационально - случайным способом, а основываясь на глубинных  иррациональных мотивах.

 

Для новых рационалистов, так же, как и для старых, свобода как была, так и осталась осознанной необходимостью.

 

Иначе, как они говорят, получишь от шансов пинком под зад, и игра кончится.

 

Л. Макдоналдс—математически-нравственный закон?

 

Любую ситуацию в мире можно представить как такую игру и рассчитать возможные стратегии действий при условии, что игроки будут действовать рационально.

 

Рационалисты, может быть, и правы, и все больше и больше людей, во все больших и больших ситуациях действуют рационально.

 

В немалой степени это происходит благодаря стандартизации ситуаций: в этом

смысле роль Макдоналдса в мире снижает степень недостоверности ожидаемого.

 

Макдоналдс в любой точке мира достаточно одинаков, так что человек, один раз в нем побывавший, в других точках мира, зайдя в него, сориентируется с легкостью.

 

В отличие от Макдоналдса, телефонные автоматы, например, в мире различны, и понять, как работает каждый тип в каждой стране, не так-то легко.

 

Но, хоть Макдоналдс и завоевал мир, и, быть может, в будущем все будут вынуждены действовать все более и более рационально, до совершенного рационализма всех еще далеко.

 

М. Взаимозависимость?

 

Так что рационализм немножко помогает предугадать будущее, но абстрактное, неточное и зыбкое.

 

Что он привнес в мир нового и главного - это  понимание взаимозависимости твоего выбора от выбора того парня.

 

Этим самым, этой своей принципиальной многосубъективностью в первую очередь, новый рационализм подвигнул мир к дальнейшему ощущению того, что он существует между множественными сознаниями, а не сам по себе.

 

И эти сознания не предпочтительны одни другим.

 

Они равноправны.

 

Этот нормативный эгалитаризм и плюрализм нового рационализма помогли либеральному сознанию приблизиться еще на шаг к невозможности предпочтения одной правды другой.

 

Т.е., с одной стороны, теория игр предлагает единую ценностную систему: рационализм.

 

С другой, парадоксальным образом, подвигает в сторону дальнейшего понимания относительности всех ценностей.

 

А это значит, подвигает к постмодернизму.

 

Н. Человекоцентричность?

 

Другое достоинство этого подхода  -  в том, что он придает особое значение индивидуальному выбору, в отличие от макротеорий, относящихся к обществу в целом и разрушающих значение индивидуума.

 

В то же время, он подчеркивает вместе с уникальностью личности ее зависимость от других личностей.

 

К сожалению, оборотной стороной этого является то, что он сводит все единицы к одному центральному сознанию.

 

Так, когда государства играют друг с другом, моделью для нового рационализма служит ситуация, когда президенты, лидеры государств играют друг с другом...

 

Самая же главная ошибка, или же неизбежная плата за красивую теорию в том, что новый рационализм увеличил деперсонализацию личности и абстрагированность ситуаций, т.е. бездну между миром, как мы его  переживаем, и способом, как мы его объясняем.

 

5. Социальный конструктивизм?

 

А. Социальная инженерия?

 

Когда знания об обществе накопилось достаточно, и накопилось также знание о знании об обществе, и о тех, кто претендует, что знает…

 

Где-то в середине этого века начала складываться новая тенденция в понимании общества - появились так называемые социальные конструктивисты.

 

Их начало можно увидеть в социальных инженерах, таких, как Форд, Сталин, Гитлер или Мао Цзе-Дун.

 

Социальные инженеры не хотят предугадать будущее: они его знают, так как они его достигнут, так как они его строят сознательно именно таким, каким они хотят его видеть.

 

Они ставят цель и двигаются к ней неустанно.

 

Они впервые поняли до большой степени глубины, насколько будущее человека в его руках (Чукча знает этого человека!).

 

Социальные конструктивисты были люди, глубоко критически настроенные по отношению к социальным инженерам.

 

Первыми социальными конструктивистами были критические теоретики, такие, как Маркузе и Адорно, которые показали все жульничество того процесса, при помощи которого наука, знание, искусство, политика и все-все-все ставится в услужение социальным инженерам и социальной инженерии, для которой цель оправдывает средства.

 

Последующие поколения социальных конструктивистов, а также так называемых постструктуралистов и постмодернистов, продолжали исследование того, каким способом мир сам себя конструирует, таким образом, как бы, снимая необходимость предугадывания.

 

Ведь если человек что-то конструирует, то очень многое о конечном результате он будет знать заранее—из проекта!

 

При этом социальные конструктивисты сохраняли вышеобсужденные «благородно» - научные способы предугадывания именно для того, чтобы конструировать мир также и с их помощью.

 

Б. Создай имя—и будет явление?

 

Итак, конструктивисты утверждают, что мир социально конструируется, и что в связи с этим  социальные факты всегда являются результатом социального творчества, деятельности, а не регистрации социальных процессов.

 

Так, они задаются вопросом: а были ли геноциды до того, когда стало ясно, что такое геноцид?

 

До того, как Рафаель Лемкин в конце тридцатых годов придумал это слово?

 

До первой мировой войны?

 

Было ли уничтожение американских индейцев актом геноцида?

 

Как можно считать это геноцидом, когда ни убивающая сторона, ни убиваемая сторона не воспринимали это как геноцид?

 

Не было соответствующей идеологии, оправдывающей необходимость геноцида - и защиты от него?

 

Социальные факты являются результатом социального творчества.

 

Пока они не зарегистрированы как таковые в оценочном концепте, их как бы и не существует.

 

«Этническая чистка» - социальное понятие, возникшее недавно, в журналистике, освещающей югославскую войну.

 

Это лучше геноцида, более "гуманно".

 

Новая тактика, новая стратегия, новое понятие, но тот же результат!

 

Причем «чистка» в русском языке уже давно существовала: «чистка партийный рядов».

 

А «зачистка»--возникло параллельно или чуть позже после понятия «этнической чистки».

 

«Экономическая война» - другое новое понятие. Метафора ли это?

 

А «GreaterMiddleEast»?

 

А «Центральная Азия» вместо «Средней Азии»?

 

А «СНГ» вместо «СССР»?

 

А не метафоры ли все общественные концепты?

 

А не метафоры ли все слова?

 

Но, кроме вновь возникающих концептов, смыслы старых тоже не зафиксированы и постоянно наполняются новым содержанием.

 

Мишель Фуко прекрасно исследовал, как менялось содержание таких концептов, как «ненормальность», «тюрьма», «насилие», «секс», «гомосексуализм», и т.д. в течение европейской (французской) истории.

 

Итак, референты общественных концептов незафиксированны во времени и пространстве, и их содержание флюидно.

 

Иначе говоря, их референт ускользает от пришпиливания.(6)

 

Наверное, одним из основных достижений конструктивистов можно считать это ключевое наблюдение: что оперировать следует не отношениями концептов друг с другом, а отношениями концептов к их меняющимся со временем и с каждой человеческой личностью референтам.

 

Это проблема, от которой обычно стараются уйти традиционные эмпирики и позитивисты всех мастей.

 

Если же они не стараются уйти, то, как я уже отметил, они предельно упрощают проблему, оставляя за рамками рассмотрения и легитимного научного интереса самые стоящие и интересные проблемы.

 

В. Тот, кто сегодня поет не с нами?

 

Социальные конструктивисты одновременно затрагивают две проблемы.

 

Во-первых, они утверждают, что невозможно познать общество как таковое.

 

А можно и только и нужно познать общество таким, каким оно само себя представляет и конструирует.

 

Происходит постоянный процесс самосозидания общества путем оформления понятий, которыми оно руководствуется в самоопределении.

 

Второй, вытекающий из первого, постулат гласит: так как сами обществоведы тоже участники этого процесса, более того, одни из самых ключевых, то быть  независимым наблюдателем не то что морально или аморально, не то что нужно или ненужно, а просто невозможно.

 

Даже когда ты думаешь, что регистрируешь, на самом деле ты добавляешь очков той или иной позиции в жизни.

 

Ты политизирован, даже если не сознаешь этого.

 

Ты можешь играть на руку только тем или иным частным силам, и никогда не всеобщей истине.

 

А следовательно, единственное твое оружие против этого – сознательная политизация и принятие той или иной стороны.

 

Старое доброе утверждение марксистов, подхваченное Лениным: добро с кулаками, знание - сила, партийная литература и партийная организация, тот, кто не с нами—тот против.

 

Утверждение, приведшее ко всем известным результатам.

 

Но почему это произошло—еще недостаточно отрефлексировано.

 

С одной стороны, конструктивисты правы: нет нейтрального знания даже в момент его зарождения - в момент чистого наблюдения, восприятия, не говоря уж о моменте его интерпретации и использования.

 

С другой стороны, необходимость выбирать ряды чаще всего приводит к потере критической, творческой позиции и к низкопоклонному служению политическим целям захвата и удержания власти, карабкания по ее лестнице.

 

Будь то в революции или в академии.

 

Г. Экзистенциальный выбор?

 

Представьте себе: любая ваша мысль, любое, самое нейтральное действие—то, что вы сейчас читаете эти строки, скажем—является вашим вкладом в конструирование мира тем или иным способом.

 

Нет досуга, свободного времяпровождения, нет свободы от ответственности: каждая секунда вашего восприятия или вашей экспрессии, каждый момент вашего бодрствования или сна—выбор: мир становится таким или сяким в зависимости от вас.

 

Так критическая теория сомкнулась в объятьи с экзистенциализмом.

 

Именно это не преминули отметить классические либералы в своей критике неомарксизма в любом его проявлении.

 

Д. Конструктивный подход—это уходить от глубинных проблем? Быть сознательно повехностным?

 

Но либералы теряют почву под ногами, пытаясь найти выход из положения.

 

Они не признают правды конструктивистов: что нейтрального, свободного от ценностей познания не существует.

 

Пытаясь найти ответ на тему " что делать", они возвращаются на исходную точку, уже устаревшую: будь нейтрален, старайся быть нейтральным и независимым.

 

Старайся быть объективным.

 

В каждом тексте есть объективное и субъективное.

 

Выпячивать субъективное и подвергать сомнению возможность объективных истин – «неконструктивный» подход.

 

Будь конструктивен (а не будь социальным конструктивистом)!

 

Противоречие между методом и системой аксиом: с одной стороны, объективная истина существует, достижима и передаваема, следовательно, измеряема.

 

С другой, для каждого конкретного текста нет конечного метода для измерения его истинности.

 

То, что истины истинны, приходится брать на веру.

 

В таком случае, истина -  это то, что считается таковым по подразумеваемому

консенсусу?

 

А что, если эксплицировать этот подразумеваемый консенсус и проверить глобально, по всем народам, правда ли, что это консенсус?

 

Будет ли тогда истиной то, за что проголосует большинство?

 

Галилей бы получил инфаркт от такого предложения.

 

Какой процедурой обеспечить достижение истин?

 

Истина - не факт, а результат убеждения?

 

Кого именно?

 

Чья истина, тогда, важнее?

 

Есть один логический выход из этого тупика: "Будь эклектичным!".

 

Делай, что делаешь, не задумываясь - почему, а когда возникнет необходимость оправдаться, не старайся примирить свой подход с основами своего мировоззрения.

 

Не старайся найти системные связи между всеми своими поступками.

 

Но это, как и у либералов, какой-то недостаточный выход.

 

Какой-то пораженческий.

 

Это как преодолеть парадоксы Зенона посредством здравого смысла.

 

Есть критические теористы и социальные конструктивисты, которые считают, что нашли наилучший выход, примиряющий либерализм с  необходимостью выбирать стороны в мире, который конструируем твоим минимальнейшим экзистенциальным выбором, твоей оценкой, твоей позицией.

 

Они часто согласны, что их объединяет понимание жизни под общим словом-колпаком "постмодернизм".

 

Это слово заезженное, почти святое, почти ругательное, требует специального исследования.

 

Но до того как перейти к его анализу - и к анализу его референта, еще два слова надо сказать по поводу предугадывания будущего и социальных конструктивистов.

 

6. Какое будущее?

 

По поводу траектории так называемых политически «прогрессивных» (прогрессивистских, хотя и очень пессимистичных) научных теорий двадцатого века - критической теории, социального конструктивизма, частично структурализма и постструктурализма - можно отметить, что они перестали быть наивными теориями, такими, как теории 19-го века, скажем, марксизм или дарвинизм с их моделями будущего.

 

Что, якобы, человек взял да и произошел от обезьяны.

 

Так называемая психология (личной, национальной или всемирной) безопасности настолько укоренилась, что конструкты будущего обязательно уделяют особое внимание кошмарному варианту, наихудшему варианту будущего ничуть не большее, если не меньшее, чем вариантам нейтральным и прогрессивным.

 

Этот сдвиг по фазе не означает большего «реализма»: Маркс был законченным реалистом в объяснении, как капитализм работает, и мечтателем насчет будущего на базе этого своего реализма.

 

Также и  «эсхатологическое моделирование».

 

Оно может исходить из совершенно нереалистичных ценностно-психологических или каких-нибудь генетических установок и при этом искусно (или довольно плоско) находить подтверждение своим кошмарам в современных реалиях ядерного оружия, экологической катострофы, и т.д. (7).

 

Укоренение жанра антиутопии и мышления безопасности в целом, как наиболее типичного для современных нерелигиозных обществ или индивидуальных сознаний, надо искать в каких-то других причинах, нежели в стремлении к большей реалистичности мировидения, как таковой.

 

Об этих причинах  речь пойдет  впереди.

 

Еще надо договориться, о какой именно концепции будущего идет речь.

 

Хотя, тут же надо поправиться, речь идет о любой концепции будущего - но, с какой перспективы?

 

Не с перспективы угадывания будущего, как узко-профисиональной специализации (гадалки, "психики", футурологи), а с перспективы  моделирования будущего, как огромного вторичного результата моделирования - и понимания  - прошлого и настоящего.

 

Узко-профиссиональные «модельеры» - статья особая. (8).

 

Их задачи чаще всего частичны: предсказать поведение одной или нескольких

изолированных переменных в рамках частичной же модели мира.

 

Как таковое, их картина будущего может быть как позитивной, так и негативной.

 

Когда же речь идет о будущем в целом, об общей картине будущего как вторичном результате понимания, конструирования и интерпретации настоящего и прошлого, то, также как для религиозного сознания, важным становится простой двучленный подход: что же нас ждет - ад, или рай?

 

Вопрос будущего имеет двоякую релевантность - для отдельной личности и для общности, с которой эта личность себя предпочитает идентифицировать, как часть этой общности: нация, человечество, христианская цивилизация, человечество за исключением всех турок, за исключением только азербайджанцев, за исключением евреев, за исключением армян, и т.д.

 

Для религиозного сознания во многом от личности зависит, попадет она в рай или в ад, а вопрос большей единицы вообще не встает.

 

Парадоксально, что интуитивно верное утверждение, что индивидуализм - понятие модерновое (т.е. явление индивидуализма начало укореняться где-то с развитием капитализма), должно быть примирено с двумя другими.

 

Что религия дает возможность только индивидуального - а не коллективного - спасения (а ведь религия очень древняя, что же, индивидуализм тоже древен?).

 

И что острое чувство принадлежности к большей общности, такой, как нация, цивилизация, человечество - столь же модерново, и возникло параллельно ослаблению религиозного сознания, как и индивидуализм.

 

Как же тогда быть со всем известным стадным чувством традиционных обществ?

 

Именно субституированием бога (9) какой-нибудь более физически ощутимой, хотя тоже абстрактной общностью - нацией, человечеством и т.д. - можно объяснить всеобщий эмансипированный интерес к коллективной судьбе, ранее выражавшийся только одиночками.

 

(Что можно утверждать с той же долей достоверности, что и любые другие обобщения об истории).

 

Правда, принципиальный конструктивист еще добавит, что этот интерес начал сознательно и внесознательно конструироваться современными государствами вместе со своим концептуальным аппаратом и аппаратом принуждения, также и с возникновением капитализма  как массового общества.

 

7. Конструктивисты против эмпириков, или вместе снафу? (10)

 

Итак, почему-то мотивы поступков очень многих людей в последние века предопределяются не только и не столько их личными интересами, но также и интересами, которые они чувствуют по отношению к общности, с которой себя идентифицируют.

 

При этом имеются в виду не технические интересы, такие, как интерес рабочих поднять зарплату, а метафизические, такие, как судьба народа.

 

Социальные конструктивисты, подчеркнув, что такого рода интересы во многом конструируются сознательными и бессознательными поступками личностей, одновременно не посмели предложить положительной модели будущего, которую стоило бы всем "хорошим людям мира" начать конструировать, взявшись за руки (как предлагали все их идеологические предшественники).

 

Это было данью историческому времени ( 20 век - век разочарований и крематориев), а также признаком того, что они попытались усвоить хотя бы те методологические достижения либеральных эмпириков, которые они считали стоящими - ироничное неверие эмпириков в успех глобальных коллективистских проектов, странным образом выродившееся в веру в "конец истории", пропогандируемую большивиками с Уолл-стрит.

 

Где глобальным коллективистским проектом становится глобальный индивидуалистский проект, который предполагает, что человечество достигнет гармонии, когда все люди станут рациональными максимизаторами своих эгоистических стремлений.

 

Т.е. живи как живется, так как все идет к лучшему в этом лучшем из миров.

 

Таким образом, вместе с глубокими принципиальными различиями между этими методами мышления и подходами к общественным проблемам, одновременно их взаимное влияние становится правилом.

 

Кстати, эмпирики тоже приспособили многие конкретные концепции конструктивистов к своим нуждам.

 

«Эмпирически достоверная» часть утверждений конструктивистов эмпириками не отрицается и берется на вооружение, проникает в учебники.

 

Подобным же образом, вопрос гендерного или расового дисбаланса решается количественно, нежели качественно.

 

Вместе с тем противостояние продолжается.

 

Эмпирики по самой своей сути не желают задаваться трудными вопросами и трудноразрешимыми проблемами, особенно теми, за изучение которых не платят.

 

Эмпирики разделяют мир на фальшиво-четко разграниченные секции профессий и дисциплин.

 

В итоге они, не зная того, дуплицируют собственные достижения в ряде смежных сфер.

 

Чтобы избежать этого, они создают междисциплинарные подходы, которые напоминают мичуринские опыты, так как одна методологически несостоятельная дисциплина пытается использовать достижения другой, столь же методологически несостоятельной.

 

Наконец, эмпирики отмежевываются от философствования и гуманитаризма и трубят о превосходстве точных наук.

 

Соответственно они могут быть интерпретированы как все еще верящие в основном во всеобщий прогресс, моделируя его на примере технологического прогресса.

 

Естественно, в результате они постоянно попадают впросак, будучи используемы силами, заинтересованными в научном оправдании своих способов накапливать барыши.

 

И будучи резко критикуемыми группами интересов, которые противостоят этим силам, такими, как феминисты, друзья животных, экологи, и т.д.

 

Они готовы перенять все то, что социальные конструктивисты могут им предложить, при условии, что корень их эмпирической веры останется незыблем: мир (и общество) познаваемы «извне».

 

На эмпирики могут быть еще более «неверующими» в пользу познания, чем любые другие.

 

Начиная с Юма, самые значительные эмпирики объявили, что не внешний мир познаваем, а только наше восприятие его.

 

Вещь в себе так и остается за скобкой, и нам дана только вещь, как она есть для нас.

 

Самое интересное, что даже эти хитрые эмпирики останавливают свое диалектическое мышление перед следующей стеной: передаваемость - необходимый атрибут познания.

 

Так вот, когда мы регистрируем наше познание - впечатление о мире, что передается другим?

 

Впечатление о впечатлении?

 

Тень тени? (Платон-Хайдеггер).

 

Т.е., в конечном итоге, есть ли это "мы", которое регистрирует свое восприятие мира?

 

Эта линия рассуждений сводит на нет ту маленькую пользу от познания, которая оставалась бы после компромисса в том, что мы познаем вещь для нас, нежели в себе самой.

 

Поэтому эта линия рассуждений очень не модна: эмпирики или останавливаются до этого и просто не заботятся, какое впечатление будет оставлять их впечатление о мире, или ...

 

Самые умные из них  - выбирают некую позицию бессмысленной рыцарственности: "Мы знаем, говорят они, что все, что мы делаем, это сотворение мифов.

 

И все же, мы будем продолжать это делать и  притом в жанре, который претендует на большее, нежели сотворение мифов - на отражение реальности, как будто ничего не случилось".

 

Как мухи об стекло.

 

Отчаянно, как Сизиф: мы знаем, что это бессмысленно, и все же мы это делаем - а вдруг какая-то польза выйдет?

 

Как говорил герой последнего фильма Тарковского, надо делать что-то в одно и то же время, каждый день на протяжении всей жизни, скажем, поливать засохшее дерево, без надежды, без смысла.

 

Точно также, можно и в туалет ходить в один и тот же час, каждый день на

протяжении всей жизни.

 

Цикличность ритуала, его равность самому себе субституирует иначе отсутствующий смысл жизни - а там, глядишь, и чудо произойдет - засохшее дерево зацветет вновь.

 

Так, традиционная противоречивость и героическая безнадежность западного либерального сознания смело оставляет концы своих противоречий неулаженными.

 

Это достойно уважения, когда это искренне.

 

Но чаще всего это - не искренняя вера в то, что так надо, а позиция, зависящая от плательшиков.

 

Если объявить, что познание не есть таковое, или что мы не знаем, каким образом оно происходит, т.е., что никаких научных методов познания все еще нет, и бабушкино предсказание не менее, если не более, научно, чем все статистические методы вместе взятые - то плательщики просто перестанут платить.

 

И мир тогда кардинально изменится, в том числе и судьба тех, кому платят за профессиональные познания и предсказания.

 

Если у социальных конструктивистов нет положительной модели будущего, и они скептики, то эмпирики или не верят во всеобщую положительную модель, и тогда они циники, или верят слишком наивно.

 

И тогда они или просто недалекие (во что трудно поверить, и если это так, то это неинтересно), или еще более циничные манипуляторы, чем предполагалось вначале.

 

Очень распространенное обвинение.

 

8. Конструктивистские теории?

 

Позицию социальных конструктивистов, таким образом, можно обобщить, как следующую:

 

а) Мир изучаем, но не простыми эмпирическими методами.

 

б) Мир конструируется социально.

 

в) Власть - конструирование желаемого мира.

 

г) Будущее - это разница между дизайном власти и сопротивлением материала.

 

д) Существует два типа власти - личная (деспотическая) и инфраструктурная, или технологическая (последняя становится решающим типом власти в современном глобусе).

 

Если технологизировать процессы, то разницу между дизайном и сопротивлением можно свести к минимуму.

 

е) Утверждения эмпириков и эмпирических мировоззрений вообще помогают нфраструктурной власти укорениться, и сами есть часть этой власти также, как и продукт ее победного шествия.

 

ж) Роль социального конструктивиста - в увеличении сопротивления материала

(11) при помощи предугадывания конструируемого будущего, при допущении отсутствия социального конструктивиста в картине мира, и воздействие на процесс этого конструирования фактом своего присутствия и анализа так, чтобы самореализующиеся предсказания власти  не оправдались бы.

 

Социальные конструктивисты предлагают различные теории конструирования мира.

 

Так, например, в теориях о воздействии средств массовой информации в начале века преобладала примитивная концепция «волшебной пули», согласно которой люди под влиянием СМИ делают то, к чему  они были индоктринированы со стороны  СМИ.

 

Великолепным подтверждением этой теории была радиопередача Орсона Уэллса о нашествии марсиан, в результате которой многие американцы, поверив голосу Уэлсса, выбежали из домов и бросились куда глаза глядят в панике.

 

Или фильмы, в которых содержались скрытые мессиджи – 25-й кадр периодически пропагандировал, например, Макдоналдс незаметно для человеческого глаза, и после фильма зрители бросались в ближайший  Макдоналдс.

 

Эти начальные теории стали, однако, быстро опровергаться с развитием критического сознания зрителя, когда оказалось, что невозможно предугадать, какова будет реакция зрителей: одни бросались в Макдоналдс, чтобы купить его, а другие, чтобы разгромить.

 

Так теория «магической пули» была опровергнута жизнью.

 

Дальнейшее усовершенствование этих концепций привело к возникновению теорий  "определения повестки" и "обрамления".

Теория определения повестки говорит, что индоктринация через СМИ и другими способами (школа, ритуалы, семейные традиции и т.д.) не напрямую воздействует на последующие действия человека, а определяет его кругозор.

 

Так, тот, кто определяет повестку дня, будь то новость или повестка заседания, приобретает власть, так как те, кто должны следовать этой повестке, не имеют выбора вне ее пунктов.

 

Если вы сейчас дочитали досюда, значит, данный текст и его автор имели достаточно власти, чтобы заставить вас не заниматься чем-либо другим, а дочитывать досюда.

 

Это хорошо известный механизм власти, в свое время использованный вовсю Лениным и Сталиным.

 

Он приводит к тому, что люди слушают эти новости, а не другие, или решают эти вопросы, а не другие.

 

Бюрократия, нежели сознательно принятые решения, предопределяет лицо мира, в котором человек живет.

 

Возникает Кафкианский замок.

 

Что еще хуже, люди даже не задумываются об упущенных возможностях.

 

Это можно также проиллюстрировать через парадокс феминизма.

 

Феминистки считают, что мир определен мужским сознанием и мужскими поступками, иначе бы он был другим.

 

Но они одновременно считают, что женщины должны получить полные

права и одинаковые возможности с мужчинами.

 

Но, если женщины не ударяются в абсолютное отрицание существующего мира, то они должны войти в него - этот мужской мир, и попытаться изменить его изнутри.

 

В результате происходит кооптация, так что феминистки, пытаясь конкурировать с мужчинами, принимают их способы борьбы, становятся мужеподобными и таким образом увеличивают, а не уменьшают

мужеподобность мира.

 

Теория «обрамления» является усовершенствованным вариантом теории «определения повестки».

 

Она говорит, что власти не надо даже повестку определять пункт за пунктом, а достаточно ограничить ее, и это уже ограничивает свободный выбор достаточно, чтобы добиться стационарной нереволюционности населения.

 

Так, все этнические проблемы необходимо решать в рамках существующих границ государств.

 

Или, в случаях скрытого обрамления, очень близкого к определению повестки, представьте себе типичный американский книжный магазин, где есть двести тысяч томов различных писателей, но все это писатели триллеров.

 

Иначе говоря, свободным поиском в этом магазине никто и никогда не набредет на Шекспира.

 

Есть еще один способ понимания теории обрамления: социальный заказ брамляет продукт мышления и тем самым предопределяет границы мышления.

 

Рынок.

 

Социальный заказ - это импульс к производству, данный извне.

 

Так, в случае этого эссе социальным заказом является концепт будущего.

 

Этот концепт может быть недостаточно интериоризирован для исполнителя, и  тогда процесс его интериоризации будет воздействовать на конечный продукт.

 

Другими словами, вместо того, чтобы анализировать способы предсказания будущего, исполнитель может быть психологически вынужден пойти по пути попытки сделать понятие будущего своим, и тем самым его эссе будет не чистым продуктом, а  упражнением на тему, как если бы оно было посвящено средствам предсказания будущего.

 

Пример социального заказа - тема диссертации, никогда не выбранная в свободе творческого порыва, но всегда продиктованная институциональной системой науки.

 

Так, люди посвящают тонны творческих усилий, чтобы анализировать концепты, которые при критическом независимом отношении вообще могли бы быть отброшены, как несущественные или ведущие не туда, куда надо.

 

Как, например, глобализация, или предотвращение конфликтов.

 

Эти искусственные или неинтериоризированные в критическом сознании исследователя концепты становятся исходной точкой для построения исследования, а также его ограничителем, и при помощи творческого усилия приобретают весомость, интериоризируются, и в конце концов глобализация или предотвращение конфликтов происходят также и в большом мире - становятся явлением.

 

Американская культурная позиция в принципе отрицает необходимость творческого автора в социальных науках, заменяя его профессионально функционирующим членом команды.

 

При таком раскладе даже хорошо, что тема не выбрана личностью и не интериоризирована, потому что конечный продукт не сможет быть авторским, а следовательно, отклоняющимся от стандарта, а только лишь усилит воздействие существующих теорий, базируясь на них и делая один маленький, незаметный шаг "вперед" (прогрессизм, закон имманентного саморазвития), вместо того, чтобы критически отбросить их и сделать большой, революционный шаг непонятно куда.

 

Таким же обрамителем, как неинтериоризованные концепты, в древней Армении являлись рамки куска камня, которому предстояло стать хачкаром.

 

Так как камень был один, и быть может единственный на всю жизнь, варпет

пытался вложить в него все свое желание творчества, и в результате

орнамент становился чересчур многослойным и тяжелым.

 

Слишком много содержания в ограниченной форме, где многие слои содержания становятся лишними из-за невозможности (материальной или политической) их осмыслить и оценить.

 

Тот же эффект имеют и мусульманские орнаменты, а также суфийские стихи, и любые другие результаты эзотерического и мистического творчества из-за внешнеположенных ограничителей, таких, как жанр, политическая или религиозная цензура, шантаж, обычай, и т.п.

 

Те же самые процессы постепенного усложнения объяснения действия власти наблюдались в теориях пропаганды и рекламы.

 

В пятидесятые годы Жак Эллюль в своем трактате "Пропаганда" определил основную разницу между тоталитарной пропагандой и другой, общей для всех обществ.

 

Тоталитарная пропаганда, как волшебная пуля, имеет целью подчинить свою мишень и заставить ее сделать то, что она бы иначе не сделала.

 

Так как это трудно, тоталитарная пропаганда должна опираться на террор прямого подчинения методами физического насилия.

 

Но, если этот террор оптимален, то тоталитарная пропаганда вообще не имеет необходимости быть последовательной, и успех тоталитарного общества определяется тем, насколько эффективно подчиняются подданные каждому решению власти независимо от того, соответствует ли это решение доктрине, провозглашенной заранее.

 

Т.е. подданные должны подчиняться взаимно противоречивым решениям, и пропаганда ( точнее, степень ее несоответствия - противоречия диктуемому поступку) становится только способом измерения того, насколько эффективно это подчинение, нежели методом подчинить, как таковым.

 

Концепты, спущенные извне, помогают оформить, но также и фальсифицируют исследование.

 

Они помогают начать говорить.

 

Потому что иначе непонятно было бы, с чего начать и где остановиться.

 

Но они случайны для свободного творчества исследования и насилуют его путь.

 

Но в любом обществе есть также и другой, более базовый слой пропаганды, а именно традиции, ритуалы, обычаи и все остальные способы добиться самовоспроизведения общества, которые в принципе преследуют ту же цель - исключить свободное волеизъявление индивидуума во имя самосохранения гомеостаза общества.

 

Эта пропаганда особенно важна в нетоталитарных обществах, потому что иной там нет.

 

Так как в Америке полицейских мало, принцип несовершения преступления должен быть индоктринирован в семье и школе.

 

Для этого семья и школа пропагандируют, что каждый должен следить за каждым и при малейшем сомнении докладывать.

 

Докладывается обычно не возможное преступление, а необычное поведение - необычное согласно мировоззрению докладчика.

 

Этот вид самопропаганды и самовоссоздания общества Эллюль назвал «социологической пропагандой».

 

Такое же развитие прошла и реклама.

 

Сначала она концентрировалась на том, чтобы доказать потенциальному потребителю нужность товара, и побудить его (ее) купить товар.

 

Со временем, однако, нужность сменилась роскошностью.

 

Потребитель уверен, что данный продукт он приобрел не потому, что он нужен, а потому, что он роскошен.

 

Нужность товаров отодвинулась на задний план и пропала: ничего действительно нужного приобрести практически невозможно.

 

Ничего такого, что создало бы привязанность между личностью и товаром после того, как он приобретен: эфемерный имидж товара существует только до момента приобретения.

 

Удовлетворение, как в сексе без любви, достигается в момент приобретения, нежели дальнейшего использования.

 

Дальнейшие отношения с товаром напоминают отношения с надоевшей проституткой, услуги которой уже были оплачены: избавиться бы побыстрее, забыть и пойти охотиться за чем-то другим.

 

Более того, если раньше реклама исходила из мифа, что производится то, что нужно потребителю, то теперь она исходит из постулата, что надо продиктовать и внушить потребителю, что это нужно.

 

Огромное большинство товаров, таких, как Макдоналдс или Барби, выпускаются  потому, что они создали себе потребителя.

 

Поэтому человек, который точно знает, что он хочет купить, должен быть миллионером, чтобы иметь возможность индивидуального заказа.

 

Индивидуальный заказ в век массового потребления становится самым дорогим удовольствием в развитых капиталистических обществах.

 

К той же категории маркетинга относится и "встроенная устареваемость товаров"  - т.е. качество, которое позволяет производителю быть уверенным, что покупатель купит то же самое, немножко измененное, еще и завтра.

 

Это касается машин, электроники, мебели, домов, туфель, одежды, всего того, что традиционный человек привык покупать нечасто и надолго: они специально сделаны  плохого качества, чтобы быстро износиться и превратить человека в покупателя вновь. (12)

 

Оценивая самопонимание теорий социальных конструктивистов, можно отметить, что в процессе развития они мудреют.

 

Конструктивисты отмечают также мудрение и самоусложнение других эмпирических теорий, однако, как уже отмечалось, это внутреннее самоусложнение не дает качественного результата из-за дисциплинарных границ и невозможности (если не запрета) оценить результаты трудов в смежных дисциплинах.

 

Социальные конструктивисты изучают не отдельные факты, а условия, делающие возможными целые созвездия фактов.

 

Между эмпирическими теориями среднего ранжира (которые воссоздают капитализм) и критическими глобальными проектами ( которые, по Попперу, неизбежно приводят к тоталитаризму), социальные конструктивисты занимают важную, но противоречивую нишу тех, кто понимает, что к чему, но часто не имеет возможности или не находит убедительных средств, чтобы объяснить это другим.

 

9. Постмодернизм?

 

Теперь можно начать обсуждение постмодернизма.

 

Для этого просто необходимо было   нагромоздить все предыдущие страницы мифологизированной историей идей, чтобы как бы физически дать читателю почувствовать, почему и как возник постмодернизм, как бы смоделировать его возникновение.

 

Надо было дать почувствовать до конца не только тупиковость эмпиризма и рационализма, но и тупиковость методологий, которые пытаются объяснить тупиковость эмпиризма и рационализма  - как вот эта самая статья.

 

Как можно совместить посылку, что имена вещей, а уж тем более абстрактные понятия, не имеют зафиксированных референтов, с попыткой обсудить, с претензией на значимость, в чем достоинства или недостатки таких абстрактных понятий, как эмпирицизм или статистика?

 

В этом вся суть проблемы - что некоторые пути мышления можно оценить, только пройдя по ним.

 

После того, как читатель прошел по этим путям мышления, это все надо выбросить в мусорную корзину и оставить только опыт, ощущение, что эти пути ведут никуда ( "Хочешь создать бамбук - узнай все о бамбуке и забудь о нем...").

 

Мучительно и спотыкаясь, бредет верный познаватель по пути истории познания, чтобы обнаружить, что не только конца краю нет, но что даже и проблеска самого познания как бы и нет, кроме горького ощущения вечно ускользающего хвоста.

 

Что жизнь прошляпана зря, и вот наступает утро.

 

Постмодернизм - это то, что остается и возникает уже после этого знания, как результат или как отрицание его.

 

Это все, что после - после модернизма, как парадигмы мышления и отношения к вещам. (13)

 

После веры в познание или познаваемость.

 

Постмодернизм возник, как результат слишком долгого негорения рукописей, непропадания культурного продукта.

 

Его параллели в других историях тоже возникали в результате длинного пути развития какой-нибудь цивилизации.

 

Так, Нероновский или Петрониевский Рим или Багдад  Гаруна аль Рашида довольно постмодернистичны.

 

Впрочем, об этом сказал еще Шпенглер.

 

Но он-то свято верил в закат.

 

Как же быть, если ночь так и не наступит?

 

Закат ли это вообще тогда?

 

Или что-то другое?

 

Когда слишком много культурного продукта накапливается, а больших результатов все нет, человеческая психика естественно реагирует на это.

 

Человек мудреет, но как-то странно: от него уже не ждешь простых гениальных озарений.

 

А мудрые изречения его становятся как-то туманны и малоприменительны.

 

И при этом, огромную энергию он посвящает противоутверждениям, disclaimer-ам - модальным формам, которые посвящены задаче показать относительность диктума, ограниченность его применимости, или скромную неуверенность автора в его смысле.

 

При этом наивный вопрос "Зачем тогда вообще начинать говорить" становится краеугольным философским вопросом, на который постмодернисты дают самые разные, но всегда убедительные ответы - что бессмысленно – после краха повышенных ожиданий эпохи модернизма и просвещения - и все же надо, Федя, надо.

 

Когда слишком много культурного продукта накапливается, и при этом нет религиозного сознания, которое четко иерархически модулирует ценности мира, презирая собственные противоречия… 

 

Когда, при этом, общество массовое, людей развелось великое множество - трудно становится выбирать между тем или иным культурным продуктом или той или иной ценностью.

 

А главное, парадигма восприятия изменяется от предпочтения уникальности к предпочтению массовости.

 

Если все женщины стандартно здоровы и хорошо выглядят, исчезает комплекс красавицы, а заодно и комплекс некрасавицы.

 

10. Кого же тогда любить?

 

Плюс к тому, уникальных вещей развелось слишком много - или наше знание об их количестве качественно возросло.

 

Становится бессмысленным преследовать уникальность, зная, что она не уникальна как таковая.

 

Какой смысл творить античную вазу, зная, что твой уникальный творческий порыв дуплицируется кем-то на другом полушарии, в другой, неожиданной культуре?

 

Какой смысл в желании быть уникальным изгоем, работающим на века, если вся сиюминутная слава достанется тем, кто хорошо знает рынок и манипулирует им, производя продукт массового назначения, а вековечной славы нет, ибо слишком много славных вековечно?

 

Что красивее  -  золотой ночной горшок испанской королевы 15-го века, или чистый функциональный туалет каждого Макдоналдса?

 

Стоит ли ценить вещи, если они взаимозаменяемы?

 

И завтра будут другие вещи?

Стоит ли быть художником, если есть фотопленка Кодак и аппарат Никон, комбинация которых, если ты не совсем идиот, делает тебя фотографом, близким к гениальности?

 

Имеет ли смысл твоя жизнь, если ее уникальность пропадает в статистике шести миллиардов других жизней?

 

Где провести грань, как построить мир свой, что предпочесть?

 

Остаться ли в плену мелкобуржуазных, парадоксальных своей героической недалекостью предубеждений, таких, как необходимость посадить дерево и построить свой дом, или смело, с открытым забралом, ринуться в этот мир без границ и указателей?

 

Т.е. со слишком многими границами и указателями - в итоге чего они обесцениваются, их функции пропадают, и человек оказывается без границ и указателей, если только не настолько глуп, чтобы следовать тем, что попадаются на пути - ибо тогда он поступает по указке кого-то неизвестного, а не по своему выбору.

 

Не случайно все классически постмодернистические философии глубоко ущербны.

 

Но они ущербны критически, в отличие от непостмодернистских философий, которые ущербны некритически.

 

Постмодернизмы знают, что они ущербны.

 

Они и не претендуют на иное.

 

Иногда они ищут новые формы  (как, скажем, латинскую графику вместо кириллицы для написания имейлов на русском).

 

Иногда, из-за жизненых обстоятельств, они принимают старые формы, как, например, статья для журнала, заранее зная, что эти формы неадекватны.

 

Постмодернизм - это не только то, что продуцируется на протяжении последних тридцати лет в ряду с непостмодернизмом.

 

Постмодернизм - это также то, что не считает себя постмодернизмом, но продуцируется в век постмодернизма.

 

И наконец, это то, что продуцировалось в любую другую эпоху - если только прошлые авторы обладали этим специфическим постмодернистским взглядом, или если хотя бы тот, кто воспринимает этот продукт, обладает таковым.

 

Это переоценка ценностей с полной памятью обо всех прошлых переоценках.

 

Невозможность предпочесть один строй другому.

 

Невозможность наказать преступника, ибо тот, кто совершал преступление, и тот, кто наказывается, разные психические личности, и ни один способ наказания не соответствует преступлению, как таковому ( т.е. око за око не работает, ибо нет других подобных очей).

 

Невозможность иметь принципы - и даже придерживаться принципа беспринципности.

 

Невозможность и неизбежность обобщений (см. данный текст).

 

Невозможность избежать фраз типа "я никогда не говорю никогда" - утверждение права на самопротиворечие, неизбежность этого, и безысходность этого.

 

Невозможность избежать основного противоречия познания - континуальности мира, подвластного нам исключительно в своей дискретности.

 

И худшим примером решения этой проблемы является допущение, что отдельные имена соответствуют отдельным вещам.

 

Постмодернизм - это непризнание авторитетов и иерархий.

 

Когда-то Пиаже индоктринировал в человеке мысль, что самое главное революционное развитие личности происходит до трех лет, потом до шести, а все остальное - уже несравнимое с этим важным этапом мелкое накопительство.

 

Постмодеррнист же усомнился в этой истине познания, эмпирически выработанной посредством экспериментов над детьми в течение долгих лет: почему, скажет он, различать круг от квадрата более важный навык, чем различать по запаху замужнюю женщину от незамужней?

 

Постмодернизм - это невозможность цитировать, потому что текст един, и нельзя его расчленять, а также потому, что цитации и ссылки нужны, чтобы собственный голос человека был оправдан его отсылкой к другим - прошлым, умершим, уважаемым - а для постмодернизма то, что умерло, или то, что старее, не может быть более уважаемо только из-за того, что мертво, или старо.

 

Для постмоденизма «ты» или «он» не может быть более уважаем, чем я.

 

И наоборот.

 

Постмодернист не скромен и покорен судьбе, как истинный христианин, и не демоничен, как Ницше.

 

Не традиционен, как либерал, и не богемен, как радикал.

 

...Это невозможность предпочесть одно другому, и поэтому невозможность начать, а уж если начал, то остановиться.

 

Один из его лозунгов - все одновременно случайно, и все это же одновременно закономерно.

 

Непостмодернисты настаивают на дисциплине, жанре, иерархии, гармонии, системе ценностей, системе предпочтений.

 

Постмодернистский же текст может быть или таковым в узком смысле - текст, который не признает авторитетов, жанра, дисциплины, и т.д.

 

Или же в широком смысле: когда постмодернист встречает скучный сугубо жанровый текст, он (или она - постмодернистка) ставит этот текст в контекст других скучных жанровых текстов - и таким образом достигает оргазма, разнообразия и свободы.

 

Пестрота впечатлений и отсутствие традиционных критериев, чтобы предпочесть одни другим, вот что отличает постмодерниста от непостмодерниста.

 

Это, как сателлитовое телевидение, состоящее из сотни каналов со скучнейшими передачами: только быстро переключая с канала на канал, может человек добиться хотя бы неожиданного разнообразия картинок, мелькающих одна за другой.

 

Один ответ, который постмодернисты дают тем, кто хочет познать будущее, это простая констатация, что мы уже в нем живем.

 

Вы хотите знать, каким будет будущее? - так вот же оно, оглянитесь вокруг!

 

Ничего качественно нового не случилось, и ничего не ожидается.

 

Нет еще чуда, краше которого человек не смог бы вообразить сам, своим внутренним взором.

 

Сама концепция линейного времени, в такой интерпретации, удел модернизма.

 

Это модернизм мог задаваться вопросом, каким будет будущее, ибо оно только предстояло.

 

Для постмодерниста такого вопроса быть не может, ибо он уже в нем.

 

Для постмодерниста более актуальный вопрос - как сориентироваться в прошлом?

 

Было ли оно?

 

И каким оно было? 

 

Как герой Маркеса, который проснулся на утро после геноцида и пытается рассказать, что геноцид был, но никто ему не верит - постмодернист должен найти способ совместить свое знание, что геноцид был, с ситуацией, что ни для кого больше его вообще практически не было.

 

Он одновременно и герой Маркеса, и читатель его. (14)

 

Постмодернисту претит парадигма тупого талдычества - фанатического бесконечного утверждения, что геноцид был, был, был, с надеждой перекричать другой мир, который говорит, что его не было, что это был не он, что он был, но не тебя убивали, а ты убивал.

 

Постмодернист хочет понять даже турка, потому что он знает, что турок - это неизбежность, это жизнь, это реальность, это жанр, а он сам - это исключение, это ненормальность, это эфемерность, это отсутствие внешней формы.

 

Есть люди и культуры, которые неизбежно постмодернистичны.

 

Так, хотя сама концепция пришла с Запада, она там не превалирует, это просто еще одна парадигма наряду с другими.

 

На Западе все парадигмы остались жить, занафталиненные, но душок смерти не почувствовать, если не быть настороже, так как эти мумии внешне живут и функционируют как живые.

 

Это взаимососедство парадигм - типичная характеристика постмодернизма, конечно же, но постмодернизма в широком смысле, а не в узком. (15)

 

В одной блестящей статье в «Независимой газете» один постсоветский постмодернист года два назад написал, что постмодернизм - это демократия.

 

Он был не прав. Демократия - это необходимый атрибут постмодернизма, но не он сам.

 

Он сам - это наличие демократии вместе с тоталитаризмом и невозможность предпочесть одно другому.

 

Чистая рабовладельческая демократия так же скучна и антична, как модернизм.

 

Так же и старый добрый оруэлловский тоталитаризм.

 

Проблема в наличии обоих и невозможность выбрать, предпочесть.

 

Вот где начинается постмодернизм.

 

Клубника с шести утра, но невкусная.

 

Но - свежая.

 

Но - искусственная.

 

Но - без очереди.

 

Но - дорогая.

 

Но - бери не хочу.

 

Постмодернизм - это Жванецкий.

 

Буриданов осел.

 

Маленький Мгер, не могущий ступить, ибо ноги утопают в культуре земли (потенциально - Мгер, но - заранее - маленький).

 

Постсоветские общества, по самому факту того, что они постсоветские, намного более постмодернистичны, чем Запад.

 

Постсоветские газеты намного более постмодернистичны, чем западные.

 

Постсоветская культура - это и есть постмодернизм в чистом виде.

 

Ну, а тем более постсоветская Армения - квинтэссенция постмодернизма.

 

Мы уже - наше собственное будущее.

 

Это и есть то, что нас ожидало.

 

Вопрос снят.

 

Либеральный индивидуализм утверждает, что каждый за себя, и тем самым снимает необходимость защищать Арцах и заботиться о нем.

 

Национал - социалистический тоталитаризм утверждает, что смысл жизни нации исчезнет, если Арцах не защитить.

 

Постмодернизм - это наличие обеих крайностей и невозможность предпочесть одну другой, или найти другую значимую позицию.

 

Либеральный индивидуализм говорит : "Все—мне, и ничего—другим".

 

Национал-социализм говорит : "Все—нации, или ничего—мне".

 

Постмодернизм говорит : "Одновременно все и ничего, а не все или  ничего".

 

Эта одновременность старых добрых первых двух членов диалектической триады не дает возможности сделать осмысленный выбор снятого третьего в соответствии с законами классической диалектики - вдоль линии времени.

 

Будущее отрицается как понятие.

 

Армянский постмодернизм - это наличие президента, которого никто не выбирал, но никому не охота свергать.

 

Как в анекдоте - неуловимый Джо, так как никому неохота ловить.

 

Не зря постмодернизм ассоциируется с игрой, смехом, юмором, иронией, когда любой текст никогда не равен самому себе, не страдает звериной серьезностью, а если наивно страдает, то будет деконструирован иронией постмодернизма.

 

Деконструкция - основной метод быть постмодернистичным в отсутствие будущего.

 

В отсутствие будущего единственное поведение, которое имеет смысл, это деконструировать (16) любые тексты, которые со звериной серьезностью претендуют на то, что они продвигают к тому или иному варианту будущего.

 

Деконструктивизм постмодернизма отличается от позитивистского деконструктивизма, марксизма и критической теории - эти стараются в первую очередь обнажить противоречия в тексте, отражающие "классовую ангажированность" автора.

 

Ео мелкий расчет послужить своим интересам, понравиться, выдвинуться, приспособить мир к своим представлениям, и себя к миру.

 

Постмодернизм же, деконструируя, не преследует этой цели: он, разве что, обнажает провал автора в его этой мелкой попытке, нежели его дьявольскую хитрость.

 

Методологическую невозможность обмана, также как необмана, нежели обман.

 

Классическая деконструкция также направлена на разоблачение штампов.

 

Критика массовой подделки, претендующей на роль искусства - это удел классического деконструктивизма.

 

Постмодернистический же деконструктивизм использует штампы.

 

Вживает их в души, как электронно - пластиковый протез-мышцу - в сердце.

 

Гипнотизирует ими.

 

Ведь штампы - это поэзия статистических масс, а постмодернизм знает, что принадлежность к массе также неизбежна, как трагизм желания вырваться из нее.

 

Постмодернизм - это серый роман с одной-единственной гениальной строчкой, но уж такой, что на всю жизнь пришпиливает, как, скажем, "Невыносимая легкость бытия".

Постмодернизм - это коллекция одних-единственных гениальных строчек из тонн и тонн серых романов.

 

Постмодернизм - это бессмысленность парадигм и полная и окончательная победа синтагм, последний парад парадигмы синтагм, даже если ни парадигмы, ни синтагмы не знают этого еще.

 

Любое абстрактное понятие вне контекста - это кусочек парадигмы.

 

Постмодернизм заранее объявляет о банкротстве любой парадигмы, претендующей на значимость вне контекста.

 

Он декларирует невозможность сущностных определений раз и навсегда.

 

Невозможность вивисекции из континуума жизни и пришпиливания референта к оболочке знака.

 

Если классический рационализм (17) базируется на понимании, что, избрав цель, надо попытаться рассчитать средства, постмодернизм принимает это, вместо того, чтобы отринуть.

 

Он принимает также и то, что цель оправдывает средства.

 

Но при этом не забывает, что эта самая цель (будущее) - ничто, а движение к ней - все.

 

Поэтому постмодернизм неостановим.[1]

 

Есть, конечно, и другие постмодернистские варианты ответа на вопрос, какое будущее нас ждет.

 

Более рационалистичные.

 

Скажем, Бахтинская концепция полилога, или полифонии.

 

Смысл жизни - это чтобы все говорили, и никто не заглушался.

 

Похоже на Хабермаса.

 

Что такое разговор?

 

Это взаимный обмен затаенными желаниями.

 

Если все имеют возможность их выразить, то общение произошло.

 

Общение - смысл жизни, так как человек хочет быть принят.

 

Через общение он принят.

 

Смысл жизни достигнут.

 

Те, кто хочет читать монологи, становятся диктаторами.

 

Те, кто согласны быть прерванными и ценят конструкцию беседы, возникающую между людьми, как ценность саму по себе (нежели себя в беседе), достигают полифонического оргазма.

 

«Роскошь человеческого общения».

 

Будущее конструируется посредством переживания его в полилоге.

 

Его обсуждение и есть оно.

 

Или - наркотики.

 

Или виртуальная реальность.

 

Не случайно идеи модернистских 40-50-х годов о том, что их дети и внуки (мы) будут путешествовать по вселенной, вся гениальная литература научной фантастики, построенная по клише покорения "Дикого Запада", территориального продвижения, практически не оправдались.

 

Технология пошла по пути наркотизации - создания виртуальной реальности, нежели покорения физической.

 

Это объясняется торжеством логики "как если бы".

 

Непринципиальность позиции эмпириков, давно согласившихся не заглядывать за дверь, не пытаться понять, а что же на самом деле? - привела к ситуации, когда вся технологическая цивилизация повернулась в сторону "как если бы".

 

Как если бы - дешевле.

 

Телевизор дешевле, чем кино, а тем более настоящее путешествие.

 

Виртуальный секс дешевле, чем реальный - в финансовом или же психологическом смысле - нет ответственности перед партнером, не надо приноравливаться к чужой воле.

Чужие фантазии, зафиксированные на сенсорах, дешевле, чем фантазировать самому.

 

Количество фантастики перешло, но не в качество реализации диктума, а в качество реализации модуса: не физический мир покоряем, а мир грез.

 

Какая разница, мечту претворить в жизнь, или жизнь - в мечту?

 

Не случайно, однако, все разновидности постмодернистских методологий (деконструктивизм, полилог, интернет) имеют общую черту - они направлены на интенсификацию обмена знаками.

 

Будь это знаки в одном и том же полушарии наркомана, компьютерные сигналы, или деконструкция книги о нищете деконструкции - интенсификация сенсорного цикла характерна для постмодернизма.

 

Это и понятно: если он не признает линейного времени, причинно-следственной упорядоченности явлений, если постмодернизм—о том, что одновременно равнозначно и равноценно все и ничего, то естественно, что попытка реализовать эту философию в реальном времени сводится к попытке интенсификации сенсорного входа-выхода.

 

Когда физические границы наконец преодолеваются, наркоманы шизеют и впадают в кому, гедонисты умирают от оргазма, болтуны немеют, а больные имейлом захлебываются в электронных импульсах; виртуальные реалисты умирают, судорожно продолжая сжимать кнопки удовольствия, а дзен-буддисты впадают в нирвану.

 

Попытка жить одновременно в настоящем, прошлом и будущем - попытка нагнать и перегнать собственное будущее - смертельно опасна для жизни, но единственно стоящее занятие в эпоху постмодернизма.

 

Постмодернизм - это дух времени, поэтому его невозможно сформулировать удовлетворительным образом.

 

Его так легко презреть, или разбить его хрупкую сущность, перепутав его с чем-то иным - кризисом, бездуховностью, элитарным гедонизмом...

 

Хуже всего то, что сами его адепты повинны в этом - они преподносят смежные, но не адекватные явления ( как, скажем, классический сюрреализм) как постмодернизм.

 

Его продукты легче указать пальцем - но при этом они тут же рассыпятся в пыль, будучи, в лучшем случае, переклассифицированы по таким удобным колонкам, как феминизм, семиотика, деконструктивизм, новый-новый роман, эмблематический традиционализм, или просто плохая диалектика, иррационализм, или просто еще один findesiecle.

 

Многие люди натурально традиционно-возрожденческого склада (прогрессисты ) верят, что мы имеем дело с еще одной преходящей эпохой, которая уйдет, как и предыдущие эпохи и стили, и с новым тысячелетием придет нечто новое.

 

Это может быть.

 

Если есть целостные эпохи (вещи, на которые можно указать) или стили (в которые можно ткнуть пальцем), то одни уйдут, другие придут.

 

Но если новая эпоха не будет эпохой всеобщего оглупения (как натуральная реакция на всеобщее сверхомудрение), как случилось с первой половиной двадцатого века, куда тогда денется это знание об изначальной неудачности всех наших прпыток узнать что-либо, если это - вещь в себе?

 

Это нагромождение ночных горшков испанских королев веками, веками, веками?

 

Крематории их только закаляют.

 

Постмодернизм - это мудрая, многоопытная примитивизация ( молчаливая галлюцинация), как старик, становящийся ребенком.

 

Рефлексивное сознание подсказывает определенную череду ожидаемых переживаний в случае определенных поступков.

 

Как, скажем: "Если я сейчас ударю этого силача, то он расколошматит меня в порошок.”

 

Вся библия Западного рационалистического святого здравого смысла, угадывания будущего построена на том, что силачей ударять не надо: если поступать иррационально, получишь от жизни пинком под зад.

 

Постмодернист же (не как табула раза, но как умная, любознательная табула - yes, Iamatable!) говорит: «А так ли это ? Дай-ка попробуем и научно сравним наши ожидания с нашими наблюдениями».

 

И ударяет силача.

 

И смакует последствия, медленно наблюдая, как кулак силача вонзается ему в лицо и мириады осколков стекол его модных, безобразно-привлекательных солнечных очков "под слепого" один за другим впиваются в нежные беззащитные пространства его радужных оболочек, навсегда исчезая в неисчерпаемых безднах его глазниц.

 

Те, кто верят, что постмодернизм - это болезнь, и она пройдет - правы: сам по себе этот «изм» - болезнь, так же, как и все остальные «измы».

 

Но то восприятие мира, которое он с собой привел, совсем не тупиково: оно открывает новые возможности для ориентации человека в большой жизни.

 

Возможности, которые, быть может, предполагают намного более иную ответственность в выборе понятий, нежели испытывает демократическая массовая общественная наука.

 

Сами понятия «науки», «знания» или «будущего», как сакральные концепты древнего человека, становятся или неупотребимыми вовсе, или употребимыми только при очень определенных обстоятельствах ответственной несерьезности употребляющего.

 

Постмодернизм открывает новые пути, чтобы умирать медленно, показав всю бессмысленность старых.

 

Но это уже тема другой работы.

 

1997, опубликовано: «Гнозис» 1998, отредактировано 2007.

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 1. Далее эти две науки подразделяются на, скажем, науку выбора работника в прибыльной организации, и соответственно, в бесприбыльной. Науку об определении принципов выбора работника. Науку о формальных принципах выбора работника, против неформальных принципов выбора работника. Науку о выборе шефа, против науки о выборе подчиненного. И т.д., и т.п.

 

2. Пример такого же рода в рамках этого  эссе - нечеткая разница между понятиями и взаимозаменяемость таких понятий, как имя, понятие, концепт - и вещь, явление, референт, референция. А также условное расширенное употребление таких терминов, как теория, миф, парадигма, текст, и даже факт. Обычное оправдание при использовании более абстрактных терминов, нежели обычные слова естественного языка, в том, что терминами можно выразить нечто, что невозможно было бы выразить иначе. Так, термин «референт» выражает "вещь в себе" по отношению ее к "знаку", нечто, к чему знак соотнесен во "внешнем мире", и позволяет избежать проблем, которые возникают, если использовать такие слова, как «явление», или «факт», или «фрагмент действительности». Но избегание проблем не есть их разрешение: избегая одних проблем, мы попадаем в другие, именно из-за ввода новых терминов, посредством которых хотели избежать проблемы старых терминов. Сами кавычки вокруг слов "внешний мир" показывают, что референт как бы соотносит кусок этой вещи, взятой в кавычки (т.е. взятой не как она есть, а словно по допущению, как если бы она была взята), с чем-то другим. Когда что-то делается как-бы, или как-если-бы, смело можно утверждать, что речь идет более о метафорах и аналогиях, нежели прямых смыслах и соответствиях. Так, стараясь избежать метафоричности и многосмысленности простых слов, мы попросту вводим термины, не менее, если не более, метофоричные, многосмысленные, поливалентные, неоднозначные и с неуловимым - непришпиливаемым смыслом.

 

3. По-видимому, так же было и с древнегреческим, в котором сохранялась принципиальная полисемантичность корневых концептов, таких, как logos, которые одновременно обозначали как имя, так и действие, так и процесс, так и явление, так и понятие. Интересно отметить, что в английском это единство имени и действия также присутствует, но имя приоритетней действия: когда, скажем, book означает глагол (tobook) , а не имя,  это производное от имени, нежели наоборот. В арабском же, имя (как kitab) производно от глагола (принципиально не имени действия): kataba. То, что это не имя действия, а между тем знак, отображающий действие, трудно понять номиналистическому сознанию. Чтобы понять это самым простым способом, можно заметить, что kataba   - глагол в третьем лице, т.е. в арабском нет инфинитивов, т.е. имен действия, а только сами действия (он читает). Можно только поразиться силе гения Аристотеля, который отменил всю предыдущую доминантную форму мышления древнегреческой философии (синкретической), укоренненую Сократом и Платоном, и добился того, что логические утверждения стали формулироваться на принципе отрицания многозначности слов. Как и почему арабские мыслители с такой легкостью подхватили этот подход даже вопреки доминантной тенденции своего языка, остается одной из тайн истории. Быть может, в общем море иррационализма им полемически необходима была стройная простота (упрощенность) аристотилизма. Они использовали этот стиль мышления, чтобы полемически бороться против реакционных учений своего времени. Если это так, то это только еще раз иллюстрирует, что прогрессистские учения осмысленны и действительно прогрессивны только до тех пор, пока не придут к власти и не восторжествуют. Тогда они вырождаются в догму.

 

4.

 

5. Будущее на Западе глубоко ассоциируется с концептами неуверенности и недостоверности (uncertainty).

 

6. Вернее было бы сказать, что необходимость определения референтов общественных терминов приводит к пониманию того, что простота мира, основанного на концепции «вещь – имя» обманчива как для общественных наук, так и для точных слов, так и для абстрактных. В этом смысле, абстрактные слова более характерны для понимания нашей цивилизации, чем конкретные, ибо они снимают легковерие в миф "имя-вещь". Точно так же, неточность и проблемы абстрактности общественных наук говорят в их пользу в сравнении с самоуверенностью точных наук: первые хотя бы меньше обманывают, что мы что-то реальное знаем о мире, а не разбиваем орехи микроскопами все еще (что мы по всей видимости на самом деле все еще делаем - нашептывают методологии общественных наук, если внимательно прислушаться).

 

7. Лицемерность пугания массовыми катастрофами на фоне продолжающихся индивидуальных катастроф очевидна: антиядерное движение как бы сообщает, что если один человек или даже тысяча погибнут, это ничего, а вот если весь мир - тогда это трагедия. Слезы одного человека забыты под цифрами ядерных боеголовок - иначе и не может быть в век масс и статистики. Между тем, в религиозно-моральном (а также индивидуалистично-либеральном) плане страдание одного человека равно страданию всего человечества, и одно не может быть предпочтено или подчинено другому.

 

8. В дальнейшем будет небезынтересно, в каком-нибудь эссе, детально обсудить конкретные методики хотя бы одной такой группы, с деятельностью которой я профессионально знаком - политических аналитиков и прогностиков. Частичные «модельеры» глубоко связаны с большой моделью, и поэтому их проблемы надо рассматривать в контексте проблемы большого будущего.

 

9. «Бог» имеется здесь в виду в смысле самое главное, начало всех начал, основа основ, а не в смысле отдельный от меня сотворитель мира: нация или человечество могут служить субститутом бога в первом смысле (и здесь вступает в силу некий христианско-пантеистический сплав богочеловека, богомира, в оппозиции к исламо - иудаистскому четкому противопостановлению бога и человека),  сибституты как бы символизируют бога в совокупности с божьим миром.

 

10. снафу: аббревиатура от   situation  normal  all  fucked  up -- выражение из сленга подводников, приблизительно соответствующее русскому «все в порядке, идем ко дну». Роль аббревиатур в добавлении сложности к жизни уже кратко рассматривалась в другой части этого эссе, на примере МК.

 

11. Как ни странно, еще Максим Горький отметил, критикуя вульгарных материалистов, что личность - не сумма общественных условий, а результат сопротивления этой сумме.

 

12. Все это касается Америки больше, нежели других стран мира. В Германии еще имеет смысл починить старые добрые ботинки: и ботинки хороши, и починщик найдется, и новые дороже стоят, чем починка старых.

 

В Америке таких ботинок нет, починщика не найти, а если найдется - такую цену закатит, что лучше съездить в Германию и купить новые.

 

Наши страны, открытые американскому влиянию, могут оказаться более подвержены американизации, чем старая добрая Европа, защищенная своей уже законченностью.

 

13. «Модернизм» здесь: вера в силу просвещения и в исторический прогресс в десакрализованном мире, вера в то, что простыми средствами можно понять сложное, и что все трудности, что стоит преодолевать, в принципе преодолимы. Исторический оптимизм.

 

14. Проблема постмодернизма в том, что Маркеса найти трудно: герой и читатель в поисках автора. Смысл и возможность существования единичного и единого автора ставится под сомнение в этой парадигме.

 

15. Никто не цитируется так обильно эмпириками и рационалистами в их (псевдо) научных статьях, как постмодернист Борхес - а также примитивный просветитель от семиотики Умберто Эко, и Набоков своих слабых умозрительных вещей, таких, как «Защита Лужина». Почему? Потому, что только этот умозрительный уровень искусства достижим в той или иной мере манипуляции рационалистичным сознанием. Постмодернизм Борхеса интерпретируется как парадоксальность рационалистического мышления - якобы еще одна победа рационализма в познании самого себя. На Западе постмодернисты в загоне: они должны скрываться за респектабельными званиями профессоров, жанрами могучих научных трактатов, оснащенных тоннами цитат и точнейших ссылок на предыдущее знание, которое якобы накоплено, и на которое они опираются в своих выводах - как будто эти выводы не отрицают это знание, -  и темами общественной значимости (правда женщин, недостатки правовой системы, и т.д.).

 

Это делает их физически тренированными и всегда готовыми улизнуть от обвинений, указав, что они очень даже общественно - полезны. Но это и превращает их тексты в грустные фарсы насмешки над самими собой. На целинном постсоветском пространстве, где все иерархии разрушены, этой проблемы нет - постмодернисты процветают свободно. Они ленивы, разжиревши и пишут раз в четыре года разве что - да и то на скучные темы о войне и мире.

 

16. Роман "Игра в бисер" во многом предугадал постмодернизм в его осознании бессмысленности производить новые тексты в старых жанрах, но был слишком по-немецкому хрустально-храмов - был белым клоуном, а постмодернизм все же рыж.

 

17. Весь классический рационализм - вместе с логикой - построен на допущении, что выражение  "все значимо, и одновременно, ничего не значимо"

 в его абсолютном смысле не имеет смысла. "Все истинно, и одновременно, все ложь" - выражение, часто встречающееся в человеческих отношениях (скажем, между мужчинами и женщинами), имеющее огромный смысл в огромном количестве контекстов, отсекается и отрицается рационализмом.

 

Вот эту пустоту между реальной жизнью и научно легитимным авторитетным вопросом пытается заполнить постмодернизм, пытаясь порассуждать о ситуациях, когда все истинно, и одновременно, все ложь - иначе говоря, о ситуациях всеобщего быта.

 

Рецензии

 

  1. Картезианец-рационалист: И ничего не доказал, и будущего не предсказал!
  2. Аналитический философ: Самопораженческая позиция, излишне усложняющая… Упростить, термины определить, ну и что, что они до конца не определимы все равно, это что, оправдание нарушения всех канонов? Сказано—надо определять, а там одно определение или множество—не ваша, батенька, забота! Пишете совершенно недружественно для читателя, не ридер-френдли. Больше надо читать наши неудобочитаемые, но очень дружественные к читателю формулы!
  3. Эмпирик: Да, это так, это действительно во многом так, но денег за это не платят.
  4. Западный либерал: Эта позиция тоже допустима, постольку поскольку не претендует на субсидию.
  5. Ученый критик: Много фактических неточностей. Так, например, на странице такой-то сказано…
  6. Психоаналитик: Цикличность и повторяемость аргумента налицо, отображающая некую идею фикс, некий случай в детстве, по-видимому…
  7. Феминистка: И сколь бы вы ни изголялись над собой, ничто вам не помогает выбраться из капкана маскулинных предрассудков и парадоксов.
  8. Социальный конструктивист: Даже удачно выраженные мысли только лишь неизбежно ведут к дальнейшему укреплению цитадели безысходного кризиса западной цивилизации, хотя попытка искрення, и автор не кажется купленным никем. Искренне постоянно попадает в капканы, расставленные самим собой.
  9. Постмодернист: Если бы автор был из нашей компании, его можно было бы опубликовать, но для этого нужно уточнить неточности, добавить ссылок со страницами, и вообще переписать текст в академическом стиле. Четко и кратко определить, что такое постмодернизм, и поставить одним абзацем в самом начале текста.
  10.  Эклектик-анархист: И сократить как минимум вдвое.
  11.  Лев Толстой: Он не пугает, а мне страшно.
  12.  Ленин: Так материализм, или эмпириокритицизм? Кто не с нами… Кто там шагает левой?
  13.  Футуролог: Хитер, гадюка, профессионально осторожен в прогнозах! Сразу видно, опытный доитель!
  14.  Русский националист: Быть бы тебе, братец, ересиархом века эдак два назад!

 

улитка

бор будущее

добавить: три типа свободы?

добавить: Фрейд?

Тот, кто знает будущее—имеет власть?

 

 

[1] Кто бы подумал, что он умрет в 2000-м году? Примечание 2007-го года.


23:54 Декабрь 03, 2015